2 мая 197… года (Вентспилс)

Мне пришло в голову посчитать, сколько я уже прослужил. Загнул девятый палец и не поверил – всего ДЕВЯТЬ дней!Сидя в общежитии, думаешь: «Ну что там два года, пройдут, и не заметишь. Государство о тебе будет заботиться. Даже, может быть, интересно? Всякие там автоматы, пушки, пулеметы, танки, самолеты - современная техника». А теперь, Маяковский, я окончательно понял, что меня ждет сплошной кошмар. Ты не поверишь, но здесь из-под носа выхватывают куски, смотрят, сколько взял сахара, и вообще у этих сволочей глаза делаются звериными, когда делят пищу. Чай, как моча. Не берусь утверждать точно, но думаю, кто пробовал тот чаек, может с успехом дегустировать и мочу. Дают еще кашу с какой-то водичкой, называется «подлива». На стенах в столовой висят натюрморты. Там и персики, и виноград, и яблоки в вазах, и дичь, и Крымское побережье. А из окон, если не запотели, видно Балтийское море за колючей проволокой, иностранные корабли на рейде…

- Головные уборы снять! – кричит старшина Лягушенко. – Справа по одному в столовую бего-ом, марш!.. Садись! Встать!.. Садись!.. Встать!.. Садись!

Пожрав, маршируем через весь плац в сторону сосновой рощи, чтобы сквозь дрему слушать сказки о страшных агентах, которые, прикинувшись пьяными, шатаются у воинских частей: выведывают секретные сведения, а при случае забираются и в казармы, где режут спящих солдат.

Мы окружены немцами, китайцами, американцами. Боеголовки стратегических ракет с острова Готланд нацелены нам прямо в лоб. Поэтому важно противопоставить миру зла и чистогана сплоченный и дружный коллектив. Майор переходит к вопросу о «войсковом товариществе». Расскажу, Маяковский, и я об этом. На днях нам приказали провести комсомольское собрание для принятия соцобязательства: «Сдадим курс молодого бойца на «отлично»!» Все, конечно, обязательство дали, и я тоже, хотя так и не понял, что это за курс такой. Дальше сидим и, как Чернышевский, не знаем, что делать. Тогда сержант, а они у нас грамотные, Уставы читают, все знают (и как портянки наматывать, и как собрания комсомольские проводить), сказал, что на собрании мы все равны.

- А коли так, - зароптали комсомольцы, - почему наказываешь нас неправильно, придираешься, не пускаешь дальше уборной, заставляешь ночью работать?!

Вместо ответа на «детские» вопросы, сержант напомнил, что после собрания, когда равенство кончится, кому-то не поздоровится.

Его оставили в покое и стали грызть друг друга. Спор вышел из-за сахара. В столовой он лежит на общей тарелке. Двенадцать порций – по числу сидящих за столом, по три куска каждому. Но не всегда так выходит. Может быть потому, что отпускают по весу. Желающие ощутить сладкое, любители пить в прикуску, забирают свои куски сразу. Остальной сахар делят по кружкам и заливают чаем. И вот «накладчик», вглядываясь в свой чай, видит, что у него только два куска, в то время как у «прикусчика» три… На собрании «накладчики» хотели всех сделать «накладчиками», но «прикусчики» не поддались. К концу политинформации я сладко сплю. Текут слюни. Старшина примечает еще одного, который забил место у дерева и храпит. В наказание мы уносим стол с кафедрой в казарму. Майор исчезает. Они, эти офицеры, как ангелы! Утром откуда-то прилетают, потом улетают, в лицах и движениях преисполнены благодати. По-моему, они даже не какают.

Я говорил, что находимся мы у самого моря, на возвышении. Красиво, но с моря постоянно дуют ветры. Забежишь в казарму погреться, а оттуда уже дежурный сержант гонит:
- Чего шляешься, где твой взвод?
- В курилке, ожидает построения.
- А ты зачем здесь?
- Сапожную щетку хочу взять.

И бежишь обратно в курилку, где лавки стоят кругом врытой в землю железной бочки, в которой вечно горит мусор. Курильщики сидят в клубах гадкого дыма.

- Смирно! – кричит кто-то, и все вскочили и застыли с дымящимися «бычками». Это офицер идет, его так приветствуют.
- Вольно, отмахивается офицер, и всем можно сесть и курить.

Ну ладно, Маяковский, писать кончаю, потому что кончается «личное время» и начинается вечерняя поверка, а за ней дрессировка «личного состава».

- Отбой! (Раздеваемся). Время пошло, товарищи курсанты!.. 30 секунд прошло!.. 35!.. 40!.. 45… Все успели? Все спят?.. Подъем!!.. 35 секунд прошло!.. 40!.. Строиться, взвод! Равняйсь! Смирно!.. Вольно. Левый сапог снять! Почему без портянок, товарищ курсант? На хитрую ж… есть уй с винтом. Два наряда вне очереди!
- Есть два наряда вне очереди.
- Отбой, четвертый взвод!.. Время пошло, товарищи курсанты!.. 45 секунд… Подъем!..

5 июня

За целый месяц ничего интересного не случилось.
После «дрессировки личного состава» гасят свет, и включается синяя лампочка. Старшина, правда, и здесь вмешается, скажет:
- Повернулись все на правый бок!

Ройзман, сосед справа, тихо начинает нашептывать мне что-нибудь. Про то, как он работал пионервожатым в школе, где директором его папа и учительницей мама, как его там называли не «курсант Ройзман», а Валерием Исааковичем. Про то, как его друг комиссовался. Засыпать нам не хочется, потому что, если уснешь, сразу будет завтра, и опять придется целый день мучительно ждать отбоя, чтобы лежать вот так, вытянув ноги, которые, кажется, раскалились и временами гудят и мерцают, как та синяя лампочка…
Товарищ Ройзмана, попав в армию, сказал сам себе: «Боже мой, как здесь плохо! Нужно срочно что-то придумать». Он научился вставать ровно в двенадцать и куковать. Часы на Спасской башне отбивают удар за ударом, а он встает на своей кровати и говорит: «Ку-ку». Скоро это заметили, отправили человека в госпиталь, полечили, а потом комиссовали. Домой его сопровождал фельдшер, тоже солдат. Едут они в отдельном купе, приближается полночь, и фельдшеру страшно, что псих вот-вот встанет и скажет «ку-ку»… Но товарищ Ройзмана не проснулся. Удивленный фельдшер его разбудил:

- Что же ты не кукуешь?
- Я свое откуковал, - ответил тот…

Глаза слипаются сами собой. В ту же секунду раздается дикий надрывный крик:
- Подъем!.. Выходи строиться на физическую зарядку! Форма номер два!

Новый день начинается с того, что все, как шальные, в этой самой форме №2 (в сапогах и штанах) бегут к деревянной уборной, в которую набиваются от силы человек двадцать. Остальные же триста (численность батальона) поливают ее стены, окрестные деревья и землю. Я облюбовал себе место у высо-окой сосны. Не успеешь последние капли стряхнуть, а Лягушенко уже кричит из-за бугра:

- Строиться, вторая рота!
Начинается зарядка, и за то, что кто-то не откинул одеяло как надо, мы бежим, и бежим, и бежим.

- Через голову не доходит, через ноги дойдет! – покрикивает Лягушенко. – Подтянуться!.. Подтянуться, курсант Ройзман! Что-о, гражданские булки еще из ж… не вылезли?!

На утреннем осмотре он поучает:

- Солдатская бляха должна блестеть, как жид… (смотрит на Ройзмана)… как котовьи яйца!

Деликатный, гад. Или, обращаясь ко мне, повторяет шутку нашего командира взвода, престарелого капитана:

- Что же это у вас, товарищ курсант, пилоточка надета, как женский половой орган?

И все-таки, Маяковский, у нас произошло одно событие. Наш травянистый ковер покрылся желтыми одуванчиками! И сейчас, вместо того, чтобы заниматься воинскими артикулами, мы собираем и относим их на помойку. Некоторые из ребят даже плетут венки и, когда шестерки-сержанты не видят, то и расхаживают в этих венках… Но с каждым днем одуванчики появляются вновь. Ты, возможно, удивился таким непонятным и будто бы бесполезным перверсиям, но я объясню все словами начальства: «Газоны должны быть зелеными!»

16 июня

Видишь, какой почерк? Пальцы распухли, еле пишу. Таскали шпалы для дороги, по которой будут ездить тележки с мишенями и я разодрал кожу. Теперь вот гнию. А может у меня уже гангрена?! Тогда меня положат в госпиталь. Первую неделю я бы только спал… Вчера отпросился в санчасть. Думал, что перевяжут руку, освободят от работы, но они смазали гнойники зеленкой и все. Здесь, как я понял, лечат только зеленкой. Можно встретить зеленые рожи. И вот, когда я, огорченный шел мимо почты, я увидел Ройзмана. Он стоял в алчной позе над развороченной посылкой. Сутулый, нескладный, и ноги иксом. Он меня заметил, закашлялся, крошки печенья полетели в разные стороны. Я-то думал, он не такой, как другие, которые шуршат после отбоя (чего-то жрут под одеялом), и, когда попросишь у них сигарету, говорят, что последняя, а иной прямо заявляет: «Свои надо иметь»… Это все «войсковое товарищество», и Ройзман туда же… .

28 июня

Позавчера давали получку – 3 рубля 80 копеек (минус две копейки – комсомольский взнос). Я давно придумал, как распорядиться деньгами.
В части есть магазин и ЧАЙНАЯ, в которой все толпятся за булочкой и стаканом кофе. Сержанты («белые») стоят слева, а курсанты («черные») лезут справа.
Я пришел в магазин. Там были тоже «белые» и «черные». Простоял в очереди около часа (несколько раз строили роту, гонцы сообщали, что Лягушенко сердится и велит немедленно «стать в строй»), и купил две банки компота венгерской фирмы «Глобус», которые по 90 копеек, и 14 пачек «Примы».
В курилке было много наших, чуть не весь взвод. Выпрямив скобку, что держит крышку, я стал цеплять ею сладкие груши и отправлять их в покорно раскрытые рты. Потом подарил курящим по пачке сигарет. Себе оставил одну.
Они подобрели и начали вспоминать, как хорошо жилось на «гражданке», стали мечтать о том счастливом времени, когда «учебка» закончится, нам выдадут сержантские погоны, мы уедем в линейные войска, в «линейку», и там будем заставлять работать других:
- Да, в линейке будет райская жизнь!..
Помолчали, блаженные. Вдруг один сказал, что видел, как в котел с киселем подсыпали какое-то лекарство.
- Вот почему у меня уже целый месяц не стоит! – подхватил другой, и все рассмеялись.
А вечером, Маяковский, я попросил того шутника одолжить мне белого материала, который мы пришиваем под воротник.
- Самому надо иметь, - сказал он, - а то сладкие груши ешь, а материала не имеешь…
Ничего не поделаешь, я пошел и оторвал от простыни старшины кусок на месяц вперед. Ройзман был, наверное, прав, что ни с кем не делился. Он и груши свои съел в одиночку, за трансформаторной будкой. Он тоже не купил белой ткани, и я ему одолжил. Я сказал, конечно, откуда взял, но Ройзман на это махнул рукой.
На утреннем осмотре следующего дня Лягушенко своим опытным глазом засек нас и наказал. Два наряда вне очереди плюс резюме: «На хитрую ж… есть уй с винтом!»
До завтрака мыли уборную. Самое неприятное в этом деле сметать дерьмо веничком, ведь «отличники боевой и политической полготовки» мажут не только по мишеням.
После отбоя мыли лестницу, а также драили красные и желтые полосы по ее краям, так называемые «лампасы». Маленькими щетками и асидолом, которые мы купили еще с первой получки для чистки бляхи, обработали все сорок ступенек. Я сейчас вспоминаю, что в нашем доме, в соседнем подъезде, живет военный пенсионер. К его лестничной площадке ведут точно такие же «лампасы», которые он сам там, видимо, и навел. Приеду – вытравлю их какой-нибудь кислотой!..
На лестнице Ройзман поведал о том, как свихнулся некий майор. Он был злой тот майор, читал он только Уставы и ко всем придирался. Вот идет он однажды по воинской части, а навстречу ему абсолютно пьяный солдат. Майор тут как тут:
- Товарищ солдат, вы пьяны, следуйте за мной на гауптвахту!
- Никак нет, я не пьян, - еле ворочая языком, отвечает солдат, - требую медицинской экспертизы!
Майор ухватил его и поволок в санчасть. Однако, через какое-то время первым оттуда вышел солдат и побрел себе отсыпаться в казарму, а за ним уже появился майор, который разводил руками и все приговаривал:
- Как же это? Видно, что пьян, но ни запаха, ничего… Как же так?!..
А солдат был хитер. Он просто закусывал какой-то травкой. В общем, с тех пор майор стал разговаривать сам с собой и даже если встречал солдата, пускай бы тот был даже, к примеру, на четвереньках, то всегда обходил стороной.
- Вот так их надо учить, - закончил Ройзман на лестнице, начищая «лампасы»…
Сегодня казнили бутылку водки.
Для начала несколько неунывающих мальчиков сбросились, подловили у забора прохожего мужика, и добрый мужик принес им. В тот же момент неизвестный герой из сержантов застукал архаровцев.
Вся рота стояла по стойке «смирно». Командир роты ругался, грозился, брызгал слюной и тряс бедную водку. Но вот появилось ведро, и он, разжав свои пальцы, отпустил горло бутылки. Пока та летела, стояла долгая тишина. Все ожидали, что разобьется, но она не разбилась. Видимо, дно ведра отпружинило. Разъяренный майор схватил ее и бросил с утроенной силой еще, и, конечно, бутылку разбил. По казарме разлилось благовоние. Все улыбались.
- Эй ты, алкоголик! – крикнул ротный одному, - унести!
Тот унес, но не вылил. Еще заранее ведро было вымыто.
Пока в нашей роте происходила казнь, в соседней, в третьей, где старшиной дебил-прапорщик, хоронили окурок. Медленно, долго двигалась похоронная процессия. Окурок несли впереди всех на лопате. Он лежал в «гробике» - спичечном коробке, слегка приоткрытом. Потом зачитывали надгробное слово, смысл которого заключался в том, что нельзя бросать окурки на территории части, то есть где попало, а исключительно в специально установленные для этого мусорные бачки. Коробок на ниточках опускали в глубокую яму…

4 июля
«… столько времени пришлось убить, по сю пору руки в крови».
Д.Апдайк «Кентавр».

Ты не представляешь, Маяковский, как мне нужны твои письма. Кроме них и читать-то нечего. В этом смысле можно позавидовать тому, как приспособился эстонец по фамилии Лилль. Ему каждую неделю присылают газеты на родном языке. Лилль верит в армейский порядок. Он вообще любит порядок. На беду его койка как раз под моей (внизу спят самые крупные). Меня он ненавидит за то, что я «прикусчик», что каждое утро, как ошпаренный, прыгаю ему на шею, но больше всего за то, что я «сачок», так как при любой возможности игнорирую указания начальства. После обеда нас часто гоняют на огневой городок рыть траншеи. Вот сержант меряет шагами, сколько каждому выкопать до ужина и, между прочим, говорит:
- А кто раньше успеет – тот будет отдыхать…
Лилль сразу же набирает темп, трудится бешено, самозабвенно и довольно скоро выполняет норму. Не больше и не меньше. Затем, отбросив инструмент далеко в сторону, он с кряхтением выбирается из траншеи и картинно располагается на траве. Очень возможно, что вместо того объема земли, он представлял себе мое «хитрое» лицо. И теперь, побив, изничтожив, его лопатой, спокойно, с наслаждением отдыхает. К нему подходит слоняющийся без дела сержант:
- Ну что, Лилль, выкопал?
- Так тотьно, товарись серсант!
- Ну, тогда… пойди, помоги… вот ему.
А я, завидев, что сержант смотрит в мою сторону, принимаю рабочие позы…
Лилль всегда старается показать как он зол: глядит исподлобья, краснеет, раздувает ноздри. Такой примитивный человек. Но, когда у него в руках газета, он добр и сентиментален. Прочитав, видимо, все, от «Пролетарии всех стран соединяйтесь» до некрологов и выходных данных, он подает ее мне:
- Потитай, если моозес…
Я принимаюсь рассматривать картинки. Лилль взирает с усмешкой. Честно говоря, я не думаю, что его периодика по содержанию особенно отличается от тех мертвых штампованных ведомостей, что покоятся в нашей ленинской комнате, центральных газет на русском языке, но из уважения к его национальным чувствам я подыгрываю: задаю вопросы. Иногда он снисходительно отвечает… А завтра, на подъеме, я опять прыгну ему на шею. Нам, детям разных народов, просто некуда друг от друга деться!
Ты, Маяковский пишешь, как развлекаешься, как трудно бывает вставать, как спешишь в университет на занятия, изучаешь историю, философию, посещаешь библиотеку… Но как ты пошел без строя? Кто тебя выпустил без увольнительной? Ты гуляешь по городу, никому честь не отдаешь?!! А для меня теперь все это мечта.
Маразм! То, что для нормального человека само собой разумеется, в нашем колхозе не получишь ни за какие трудодни, и никакими стараниями не добраться до ручки, которой крутят время. Ох, добраться бы мне до этой ручки! Я бы вертел с утра и до вечера.
Что же тебе еще рассказать, Маяковский? Про нашу баню?.. Да, периодически водят. Вот, где нужно быть дрессированным!
Кто первый разделся, тот схватил шайку и забил очередь за горячей водой, которая капает из крана, как ни винти его, как ни тряси трубу. Я-то научился мыться холодной, а Ройзман прогуливается, нахмурив чело. Вот он пошлялся, пошлялся и подошел к одному в очереди, надеясь, видимо, на его тазик в будущем. Они потирают гусиную кожу и беседуют о чем-то постороннем. Слышны слова: «прекрасно», «великолепно»… Пижоны!
А Лягушенко уже крадется с полным тазом ледяной воды. Вздулись вены на его шее… Он с размаху окатывает обоих!.. Лягушенку очень веселит представляемый пижонами танец животного ужаса. Он ржет, заходится в смехе, будто ребенок. Но вот посерьезнел, прижал руки к голым накаченным ляжкам (принял строевую стойку) и прокричал:
- Кончай помывку, вторая рота! Выходи одеваться!
Здесь тоже надо успеть. Тогда достанутся портянки без дырок, трусы с резинкой и майка с лямками. Вчера же последнему вообще не хватило портянок. Лягушенко долго ругался, искал вора…
По-моему, этот мужик родился старшиной. Он был противным младенцем, но все вокруг врали:
- У - тютю, какие мы большие, какие хорошие, какие у нас красивые погончики…
- Прямо так, в сапогах, и вылез? – спрашивали у матери.
- Прямо так и вылез. Отряхнулся, застегнулся, приложил руку к пилотке и доложил, что старшина Лягушенко по моему приказанию прибыл. Проорал сколько положено, разделся за сорок пять секунд. Форму аккуратненько сложил, даже портянки обмотал вокруг сапог, чтобы просушились от околоплодных вод. Повернулся на правый бок и нежно квакнул: «Отбой»…
Дел у нас, Маяковский, невпроворот, и все дела эти дурацкие: сапоги чистить сто раз в день, подворотничок пришить, бляха чтоб блестела; кровати, тумбочки, подушки чтоб были на одной линии; окурки и спички на нашей территории вдавить носком сапога в землю, и носок после этого снова почистить; напилить взводному дрова, носить с места на место бревна, мешки, доски, камни, копать канавы или просто стоять на ветру и ждать, когда же, наконец, пройдет паскудный день и можно будет достать календарик и, проткнув иголкой, например, 4 июля, сказать: «Еще один день убит!»
У всех здесь такие календарики. Только одни зачеркивают, другие протыкают, а как посмотришь, сколько еще служить, так тошно делается.

5 сентября

Посылаю тебе, Маяковский, свою фотографию.
Фотографироваться нас водили в город. Конечно, из строя, как из автобуса, не много увидишь, но я был рад и тому.
Мы шли мимо порта (там, среди разнообразных судов я разглядел итальянский сухогруз), мимо пакгаузов и раскоряченных кранов. Один поднимал из трюмов и опускал куда-то тюки беловатого, сероватого хлопка-сырца. У входа в порт гордая надпись: IMPORT REGION.
… Я помню, что четыре месяца назад, в первую ночь, когда мы рваной колонной шагали с вокзала, на меня произвели впечатление силуэты портальных кранов, океанских кораблей, которые, казалось, нависали над городом, и громадные неоновые буквы надписи, будто обещавшей и нам, и всему району какую-то заграничную сладкую жизнь… Однако, впечатление впечатлением, а дальше моему удивлению не было границ.
Нас привели в баню, где, раздевшись догола, мы вошли в моечное (читай: холодильное) отделение и, выйдя в другую дверь, получили форму.
Пока я смотрел как наматывают портянки, из-под носа украли сапоги. Помню банщик, грузин, очень разорялся, обзывал меня и салагой, и олухом, а я готов был сквозь землю провалиться со стыда.
Погоны, петлицы, эмблемы, звездочку выдавали как бесплатное приложение. Их нужно было пришить или прикрепить самому. Вместо того, чтобы вести спать в казарму, нас во втором часу ночи повели в клуб.
- Располагайтесь на стульях или на полу, как хотите, - сказал лейтенант, - а на сцене не спать!
И вот мы до рассвета маялись на деревянных с откидными сиденьями стульях, какие бывают в кинотеатрах. То мешали подлокотники, то малое расстояние между рядами, то непривычная жесткость… Сейчас другое дело: я могу спать в любом положении, даже стоя, а тогда мучился страшно.
Утром я никого не узнал из тех, с кем прибыл в этот концлагерь. Все были в одинаковой форме. Казалось, что я попал в стадо каких-то мартышек. Ужимки, движения тоже вполне походили на обезьяньи. Вдруг появился сержант и стал визжать, почему его не приветствуем, и что-то про внешний вид, мол, застегнуться, пилотки надеть, руки по швам!.. Все улыбались и переглядывались, думали, что он псих. А мне спросонья показалось, что это не сержант, а какая-то истеричная баба-хохлушка.
Но самое странное, что офицер, пришедший позднее, только поощрительно улыбался. Лейтенант сказал, что мы в учебном подразделении, и через столько-то месяцев уедем в линейные войска сержантами и рядовыми, смотря в какой батальон попадем. А кто особенно проявит себя – никуда не уедет, но останется в их «краснознаменном, орденоносном» полку (я посмотрел на истеричного сержанта: маленький, шея тонкая, глаза пылают).
Они стали учить нас кричать приветствия. Было жутко неудобно. Вообще, Маяковский, первое время стыдно прикидываться солдатом. Например, отдавать честь каждому, кто отмечен особыми тряпочками и железками, и нередко явной печатью идиотизма, - просто рука не поднималась. Или в общей уборной справляться…
Наконец, притопал майор с нашими документами и учетными карточками. Мы облаяли его, как учили, и нас стали распределять: бывших студентов и окончивших среднюю школу – в командиры танков, а остальных в механики (особенно трактористов) и в наводчики.
Я разговорился с одним отчисленным, вроде меня, бывшим студентом. Он сказал, что напоролся в бане на гвоздь, и что у него распухла нога. Я посоветовал ему отпроситься в санчасть. Студент так и сделал. Майор выслушал его, а затем спросил:
- Ты командир?
- Командир.
- Запиши его к наводчикам, - сказал он лейтенанту, - таким не место в командирах.
Нас было немного, и до завтрака они управились. Я начал думать о еде. Ну, думаю, бутерброды какие-нибудь дадут и стаканчик кофе… Да, Маяковский, «стаканчик кофе»… До сих пор не видел в нашей столовой стакана, вилки или бутерброда. Мы рубаем кашу ложками из металлических мисок, сидя, как дружина древнего князя, на длинных деревенских лавках. Вот и вся картина рядом с броскими буквами: IMPORT REGION…
Навстречу попадались шикарные негры, наверное, моряки. Мы шли по длинному мосту через реку, и в ее устье также стояло много судов. Мы шли, придерживая фуражки (по случаю фотографирования нам выдали парадную форму). Мне приходилось туго от ветра: моя фуражка на два размера больше. Достигли маленького глухого ателье и провели во дворе, заросшем по краям сиренью, почти весь день. Сидели, лежали и спали на траве, гикали проходившим девушкам. Несколько человек смотались в магазин, выпили бутылку вина на шестерых и незаметно от сержантов притворялись картинно, что пьяные. Хотели, наверное, выделиться и вызвать зависть у остальных…
В ателье делали карточки 3х4 без головного убора для удостоверений и, по желанию, 9х12 в уборе, с героической осанкой (для души)…
Все это происходило в субботу, и к одному парню приехали родители из Литвы. В части они узнали, где мы находились, и, так как у них была машина, быстро нас нашли. Они вытащили из багажника чемодан яблок, подали его через заборчик, и парень стал угощать. Не сразу, конечно, но постепенно у чемодана образовалась давка. Солдаты кричали, хватали, а потом разбежались с плодами в руках и карманах. Видно было, что родители растерялись, а парень покраснел. Во дворе небритый дока щелкал желающих у кустов и группой и врозь. Я сфотографировался один. Так дороже, но не хотелось обнимать чьи-то плечи. Мне повезло, Лягушенко как раз фотографировал в ателье свое конопатое рыло, и я смог на секунду сбросить с себя китель, фуражку и галстук. И получилась, как видишь, почти гражданская фотография.

15 октября

Ты не писал, Маяковский, три месяца, но я не обижаюсь, понимаю, что у вас там время другое. У вас оно бежит – у нас ползет.
Пишу с Рижского учебного центра, где нас тренируют в стрельбе и других премудростях. Например, в бросании гранат из танка.
Когда подошла моя очередь, я бросил гранату в одну сторону, кольцо в другую, сам в танк забился, пока она взрывалась. А надо было кольцо не выбрасывать, а отдать старшине для отчета… Ползал потом на коленях, искал кольцо.
В танке мы, как коты в мешке. Он как загремит, да как понесется, лязгает, трясется на кочках, мелькают в триплексах то земля, то небо, связь внутри, как правило, не работает. Мы в нем мечемся, орем друг на друга, ничего не слышим. Тогда стучим по головам чем попало, впрочем, не очень больно: на голове-то шлемофон, а он, Маяковский, с чужой головы, склизкий и противный. Наводчик нажимает на кнопку. Не стреляет. Кричит заряжающему. Тот не слышит. Наводчик тянется через пушку и хватает заряжающего за ухо шлемофона. Тот испуганно смотрит, потом начинает копаться в спусковом механизме. Все у него валится из рук, наконец, поворачивается и кричит, что есть мочи:
- Не стреля-яет!
Командир танка обязан доложить: «Задержка пулеметом», а тот забыл эту формулу и спрашивает по рации:
- У нас пулемет не работает. Что делать?
Офицер на вышке чуть не падает в обморок:
- Едриттвою мать! До чего же тупые, до чего дубинноголовые!
Не подозревает, что сам он, со всеми своими погонами, со всем своим идиотским образованием, дурак дураком.
Живем мы в лесу. Вокруг палаток посыпано песочком и выложены шишечками где звездочка, где серп и молот. Имеется даже «генеральская дорожка» - целая взлетная полоса из песка, нанесенного солдатами, которым ходить по этой дорожке строго воспрещается. Зачем она, я не знаю. Может для прогулок какого заезжего генерала?
Сейчас осень и, когда мы выбегаем на зарядку, еще темно. Мы бежим по гулкой просеке через лес. В армии я полюбил темноту за то, что, погружаясь в нее, остаешься совершенно один, и мысли тогда легко превращаются в реальность:
… В конце просеки появляется светящаяся точка. Она разрастается, становится все больше и больше… И когда я вбегаю в освещенный круг, то вижу, что это летающая тарелка, а около нее инопланетяне. Они меня спрашивают, хочу ли я с ними, и я отвечаю, что хочу. Они предупреждают, что я уже никогда не увижу землю, что буду совершенно один на другой планете, там совсем нет людей, и я, Маяковский, кричу им: «Хочу, хочу, возьмите меня скорей!»…
Сюда ехали на пассажирском поезде. Наверное, мне что-то приснилось под стук вагонных колес, потому что я проснулся счастливый. Мы въезжали в Ригу. Ройзман вешался на окнах, показывал всем собор Святого Петра, показывал, за каким домом он живет. В подземном переходе к нашему строю бросилась девчонка и повисла у него на шее. Долговязый Ройзман был похож на дровосека: из его вещмешка торчала ручка топора – это Лягушенко рассовал каждому «шанцевый инструмент».
Девчонка что-то говорила своему Ройзману, снимала шапку с его лысой головы, смеялась. Прямо как в кино: ОНА что-то говорит ЕМУ быстро-быстро, и смеется, и плачет, но слов не слышно, потому что играет МУЗЫКА.
И Лягушенко куда-то девался. На время, конечно. Сеанс закончится, зрители разойдутся, и он опять вылезет со своими порнографическими поговорками.
Недавно у Ройзмана украли посылку. Вообще, здесь это не новость. Особенно в первые дни здорово было. Просыпаются солдатики:
- Ой, у меня 10 рублей украли!
- Ой, товарищ старшина, у меня 50 рублей украли!
- Ой, а у меня часы с руки сняли.
Но и незначительный эпизод с посылкой может тоже заставить работать воображение…
Я представляю, как вор уходит все дальше в лес и начинает искать то место, где она спрятана. Он сначала не находит, испуганно озирается, топчется, кружит и вдруг замечает условный знак, конфетную бумажку. Вот она!
Он стоит на коленях, ест на первое консервы. Хлебом он запасся – попросил кусок на кухне. Временами прислушивается и тогда сидит с открытым ртом, полным еды из посылки, которую собирали мама и бабушка Ройзмана.
Мама шла по магазину и, возможно, вспоминала Валеру маленьким, вспоминала, какие он любил конфеты, а потом старательно выводила на посылке адрес: «Дорогому сыночку на здоровье».
Но вот вор наелся, посмотрел на свои мокрые колени, посмотрел немного на ворованную пачку «Риги», и закурил. Он выбрал место посуше, валялся и мечтал: «Бабу бы»…

2 декабря (Калининград, бывший Кенигсберг).

Пишу уже из новой воинской части, из долгожданной «линейки».
На экзаменах по «технике» и «политике» я получил двойки. Но, как и все, являюсь «классным специалистом», отличником, командиром танка, и у меня сержантские погоны.
За нами приехали офицеры, которых называют купцами. «Купцы» осмотрели нас, пожалуй, только зубы не проверяли и не щупали бицепсы. Сказали старшине, чтобы заменил мне сапоги, но тот замял это дело.
На вокзале Лягушенко лично с каждым прощался и ко мне подошел. Он так неловко говорил «теплые слова», что я его пожалел и протянул ему руку. Но уж «Командиру полка и Компании» мы договорились помахать кулаками. Но махали ладошками. И я махал, черт возьми!
В поезде только и было разговоров, что о «линейке».
Наконец, мы приехали. Нас привели в большой ангар и стали там распределять. Выкрикивали фамилии. Мы же должны были подходить к крикунам и сбиваться в команды. Я попал с Ройзманом (про этого пижона я уже писал) и с Макушкиным. В «учебке» мы были с ним в одном взводе, но я знаю только, что он толстый и картавый «прикусчик» с детским лицом и голосом. Сначала он похудел на одиннадцать килограмм и охрип, а теперь снова вошел в свою норму. Макушкин, как и Ройзман, житель большого города Риги. И сдается мне, что он, как и тот, из благополучной семьи. Он очень старается принять начальственный вид (сержант все-таки), но у него пока не получается.
Меня, в числе других отобранных командиров, и еще нескольких рядовых наводчиков и механиков, посадили на грузовик, и он понесся, разрывая промозглый воздух, по мощеным булыжником улицам, мимо массивных тумб для объявлений, мимо притихших, типично немецких, под красной черепицей, домов, в которых, я думал, или так тогда представлялось, еще спали прусские девушки…
Я смотрел во все глаза, хотел увидеть город, людей, но нас провезли как-то сбоку, и скоро мы въехали в длинную липовую аллею. В конце ее, нас встретил фанерный «воин-освободитель», а за воротами части такой плакат: рекламного вида молодой человек в форме UNITED STATES, ослепительная улыбка, держит в одной руке окровавленный аккуратный топорик, а в другой чью-то не совсем еще мертвую голову, которую, видимо, только что отрубил. Надпись на плакате гласит: «Вот он, твой враг – убей его!»
Смысл плаката, как я понял, заключается в том, что мы обязаны убивать всех красивых американских парней, потому что они садисты и палачи.
В клубе полка добрый толстозадый полковник сказал, чтобы мы чувствовали себя как дома, что командир нашего батальона еще молодой человек и сын генерал-полковника, командующего всеми войсками Прибалтийского округа. По табели о рангах, Маяковский, это звание, кажется, соответствует действительному тайному советнику. Вот, думаю, скоро увижу сыночка действительного тайного советника…
Потом очутились в ленинской комнате танкового батальона. Стояли, рассматривали, сколько в нашей стране производится молока, сколько миллионов тонн мяса.
Вдруг заходит молодой капитан. Мы должны были подать команду «смирно», но куда там, если с нами только что полковник за руку здоровался. Дальше было такое, отчего у меня до сих пор волоски стоят дыбом.
Он дико заорал, вышел и снова зашел. Рот перекошен, взгляд – апперкот! Дали команду «смирно». Комбат подбежал к одному солдату, оторвал у него не застегнутую пуговицу (нужно все застегивать), отхлестал по щекам и отправил в туалет, где тот целую неделю, почти безвылазно, чистил кафель и унитазы.
Наутро, однако, капитан «испек сладкий пряник». У него оказался приятный голос и романтический профиль. Он представил нас батальону, сказал, чтобы нас любили, заметил, что у меня рваные сапоги и приказал старшине выдать мне б/у (бывшие в употреблении).
Когда мы встали в строй, он вернулся к злобе дня:
- Тут замполит, который сейчас в Москве, на сессии в Академии, просил провести политинформацию. Вы, мальчики, профессиональные убийцы, и без этого сердца ваши не обрастут шерстью…
Он весело посмотрел в небо, сощурив глаз, и продолжил:
- Ну, в двух словах… Вы, конечно же, читали в газетах, а если не читали, то все равно из телевизора знаете, что сейчас идет подготовка к фестивалю молодежи и студентов?.. Не видели и не слышали?.. Командир первой роты, надо починить телевизор, вы ответственный. Пусть смотрят передачи «Время», «Служу Советскому Союзу»…
- Так точно! – ответил командир первой роты.
- Ну, а что такое фестиваль хотя бы знаете? – комбат снова обратился к батальону. И сам ответил:
- Это, когда днем значками меняются, а ночью еб…
Все долго смеялись.
О, наш капитан личность, Маяковский. Создается впечатление, что он с молоком волчицы, а лучше сказать оборотня-волчицы, впитал пресловутую «науку побеждать», поскольку как-то сомнительно, что у таких, как этот комбат, вообще могла быть нормальная мать. Он кожей своей чует и знает, что толпу нужно держать в постоянном животном страхе. И тогда, если улыбнешься, всем сразу станет весело, нахмуришься – и все задрожат.
Один раз он поел с нами в столовой нашей вонючей каши. Это вызвало общий восторг и взрыв изумления. И, конечно, когда он дослужится до генералиссимуса, ценнейший факт попадет в анналы истории. Мол, великий полководец земли русской: Альпы пересек, Пугача в клетку посадил, а как питался из одного со служивыми котелка!.. Отец солдатам был!
Первобытную жестокость он, видно, тоже еще в глубоком суворовском детстве всосал. Если виноват один, вся рота будет в противогазах мыть пол в казарме. За то, что выпил, он может изощренно избить, раздеть и водить нагого, ополоумевшего, перед строем. Может повести пьяного «на расстрел» в сопровождении опять же всей роты с лопатами. Полночи копают яму. «Преступника» ставят на край и читают «приказ о расстреле». Не мудрено, что в этом подразделении двое сошли с ума, и один уже застрелился.
Азиаты из пехотных батальонов голосят:
- Вай, вай, танковый батальон – тюрьма, тюрьма!
Но зато, не в пример их казармам, у нас чистые светлые комнаты, блестит паркет. У кроватей коврики и тапочки, тумбочки полированные. Мы мало заняты на работах в полку:
- Алик, выдели пятнадцать человек в столовую, мыть полы, - говорит подошедший к нашему строю командир полка.
- Нет, - отвечает капитан, - сегодня мои мальчики будут вытягивать ноги. Они славно вчера потрудились на огневом городке…
И за такой день отдыха, за одну улыбку комбата, чувствуется, что за ним пойдут и в огонь и в воду. Кстати, был он и в Чехословакии. Получил там медаль «За отвагу» и несколько ножевых ран.
В виду того, что он сын командующего, у него в ногах валяется все наше начальство, и толстозадый полковник в первую очередь, который только с виду солидный и важный, а должность его что-то вроде завхоза.
Допустим, Маяковский, что университет – государство. Ректор – верховный правитель. Тогда папаша нашего комбата становится заведующим кафедрой, а тот студентом.
Теперь, ради соответствия, представим, что наш капитан сдает экзамен подчиненному папе преподавателю.
… Он небрежно заходит. Садится, заложив нога за ногу. Бросает зачетку на стол и, посвистывая, ждет, когда та вернется с высокой оценкой и подписью. Или, еще лучше, звонит из своей квартиры:
- Алло! Пупкин?.. Это я. Слушай, пятерка-то за последний экзамен у меня еще не стоит… Ну, ты знаешь, за мной не заржавеет… Что?!.. Чего мне нельзя? Мне все можно, Пупкин! Короче, сегодня в « Атлантике» это дело обмоем. Я послал уже к тебе своего шофера с зачеткой. Сбор в семь, в ресторане. Без опозданий!..
Добавлю, что у него есть личная машина (санитарная батальона), личный шофер и пухленькая секретарша, которая по штатному расписанию числится машинисткой. А женат он на дочке другого важного командующего.
Но это все так, можно сказать отвлеченные замечания, а теперь слушай мою просьбу, Маяковский. Купи и пришли мне, пожалуйста, кирзовые сапоги (№ 42-й), а то мои прохудились. Новые мне не дадут – срок не вышел, а чтобы получить б/у, нужно опять обращаться к старшине, который скажет, что у меня «ноги в жопе». И его можно понять, ведь в таком случае предстоит идти в штаб и просить писаря, чтобы выписал накладную, а у них, у штабных писарей, сидящих под часами с кукушкой, и без того забот, как у приказных дьячков. Потом с накладной искать кладовщика, который сразу откажет, но после увещеваний («друг… земеля… слышь…»), дежурной угрозы («хорошо, я так и доложу комбату»), и ответа («мне твой комбат не указ»), в конце концов, заглянет в свои журналы ( комбата, как уже сказано, все здесь боятся), и объявит, что есть только 38-й размер и 46-й. Словом, озвереешь, пока сапоги получишь. Пришли, Маяковский, будь другом, да и стоят они всего рублей десять.

11 декабря. ДЕМБЕЛЯ

Ты знаешь, кто такие дембеля? Смутно, наверное.
Представь, Маяковский, что мы на выезде. Наш батальон приехал в дубовую рощу. Первыми слезают самые старые и опытные – дембеля. Меньше, чем через полгода они будут дома. Казалось бы, нужно радоваться, но это не так:
- Салаги, печку!
Мы, т.е. салаги, подаем чугунную буржуйку с украденной где-то водосточной трубой и начинаем сгружать каркасы, брезенты, доски, начинаем строить палатку, сколачивать нары.
Дембеля сидят возле печки, греются, курят и сквернословят.
Когда палатка готова, их приглашают вместе с печкой. А салаги заготавливают дрова, чтобы потом по очереди топить, вбивают в мерзлую землю колья для столовой, стелют на них доски.
Параллельно работает полевая кухня. На природе жратва вкуснее. Одной из причин, вероятно, является меньшая величина котла.
Появляются луна и звезды. Воздух колючий. На дубах еще немало листьев, и они будто вырезаны из пластинок металла. В черном углу поляны, там, где стоят палатки, рвутся вверх и пропадают красные искры. Но вот в ватных комбинезонах, неуклюжие, выходят люди. Серебряная поляна наполняется гамом. Снуют тени:
- Где мой котелок?
- Салага, сбегай за ложкой в палатку!
- Салаги, делите кашу!
И удивительно, но никто не хочет делить. Я же, когда был курсантом, не раз это делал, так что дело привычное. Беру черпак и начинаю раздавать поровну…
- Иди отсюда! – кричат дембеля и ставят другого. Он трясущейся рукой кладет дембелям с верхом. Остальным достается едва-едва. На него шипят, он огрызается.
- Салаги, службы еще не поняли. Мало вас в учебке сношали!
- Тише, тише, - хочется им сказать, - замолчите!.. Посмотрите лучше, какая луна, какой странный серебряный свет! Возможно, что за всю жизнь не увидишь подобное, а вы суетитесь. Да поймите же, все это ВРЕМЕННО, и мы не виноваты, что живем сейчас вместе. Каких-то полгода еще потерпеть – и вы дома… Подумайте, вам будет стыдно за такие слова и поступки!
- Эй, ты, командир уев, беги за чаем! – кричит мне, младшему сержанту, рядовой дембель Дракулин.
Вскоре они уходят в свои берлоги. Салаги тоже спешат занять места потеплее, помыв свои и чужие (дембельские) котелки. Жутко не хочется идти к палатке. Я остался один на поляне, но вдруг замечаю невдалеке огонек. Кто-то стоит там под деревом, курит. Может «стрельнуть»?.. Иду и слышу свои шаги: скрип снега, хруст тонкого льда… Хоть бы это оказался свой, а не дембель с протухшими мозгами. Чувствую, что человек, который курит под деревом, тоже насторожился:
- Ройзман, ты?
- Я…
- Сигареты есть?
- Вот одна, но ты возьми.
Затягиваясь, поглядываем друг на друга, вокруг.
- Красиво тут…
- Да, замечательно.
Ройзман, Ройзман, а я-то, недалекий, считал тебя пижоном за такие слова. Но только сейчас я понял, что ты один здесь так говоришь, и я хочу слышать эти слова. Говори, Ройзман, говори!..
Он стал рассказывать о своих путешествиях по Крыму, которые совершал, когда еще был подростком… Про заоблачное плоскогорье, что называется яйлой, вершину Ай-Петри, про каньон у Ялты, и мне захотелось увидеть все это самому. Самому заночевать в горах, лежать на утесе, на краю природной чаши и, подперев щеку рукой, смотреть на блистающий огнями теплый приморский город, слушать его ночной гул. Далеко внизу, где море, прошумела якорная цепь, чуть ближе прогудел автомобиль, доносится шум медных тарелок оркестра, петляет огнями автобус, везущий запоздалых туристов…
Потом он перешел к произведениям Александра Грина, у которого, конечно, свой мир, но при желании можно его пейзажи соотнести и с участками Крымской природы. Потом к американскому писателю Эрнесту Хемингуэю. Я раньше, до армии, читал его романы, рассказы, но не думаю, что адекватно его понимал. Он мне казался натужно тонким, излишне романтическим и картинным. Признался Ройзману. И тогда тот почти буквально пересказал один короткий рассказ… Боже, как захотелось мне быть «Там, где чисто, светло», оказаться внутри одноименного хемингуэевского рассказа…
Ройзман говорил, и до сознания моего доходило впервые, что кроме сюжета и действия, есть еще настроение, и есть слова, замечательные и прекрасные…
Когда я вошел в палатку, в ней еще не спали, но было странно тихо. У печки сидел истопник, в позе летописца. Внезапно его заслонило несколько фигур, и кто-то ударил меня по лицу.
- Вот так их, командиров, надо, - раздался дембельский голос.
Они разошлись. Я стал искать место и нашел у самого выхода. Ватный комбинезон все-таки вещь, Маяковский. В нем можно спать даже на снегу, только нужно поднять капюшон, застегнуть все пуговицы, завязать все тесемки и лечь на живот. Ночью меня, закоченевшего, разбудили. Моя очередь топить. Я сел к жаркой печке, подложил дров, и… задремал.
Проснулся Дракулин, бросил в меня поленом:
- Салага, топи печку!
- Знаешь что, - сказал я ему, - если бы ты был один, я бы из тебя котлету сделал.
- Что-о? Что ты сказал, салага?!
Он где-то выудил еще полено, прицелился. Кинул. Не попал. Выругался, и уснул.
Я смотрел на огонь и думал о том, что Гарри Морган, к примеру, из романа Хемингуэя «Иметь и не иметь» не дал бы себя в обиду, двинул бы обидчику сразу, без разговоров, и так, что тот бы зарылся…
А ранним утром Дракулин взял меня за шиворот и сказал:
- Пойдем.
- Куда? – спросил я, потому что все забыл.
Мы пошли в лес. Снег блестел, деревья стояли тихо .Еще с осени на тонкой ветке висели какие-то обледенелые красные ягоды.
- А может, не будем драться? – спросил я, вспоминая на случай Гарри Моргана.
- Пойдем, пойдем, салага…
- Ну вот, - сказал он и повернулся, - здесь!
Здесь он пошатнулся, и кровь хлынула у него из губы.
- Ах, ты, гаденыш! – Дракулин стал махать кулаками.
Но он дрался с Гарри Морганом, а тот умеет, не сморгнув, ловко отводить любые удары и отсылать их обратно. Если бы Дракулин был на его месте, он добивал бы ногами, но не таков Гарри Морган. Он (Г. Морган) просто вытер руки снегом и пошел на завтрак.
В роте Ройзмана дембеля не стали назначать разводящего. Они набрали каши, сколько душа пожелала, а потом к бачку бросились салаги. Ройзман не захотел унижаться. Он только, как аист, заглянул вовнутрь уже пустого бачка… Я, конечно, предложил ему свою пайку:
- Давай вместе.
- Не надо, уйди! – сказал он сквозь слезы, - звери, сволочи!..
Чтобы отомстить за Дракулина, дембеля две ночи подряд делали мне темную. При этом мои сотоварищи по призыву, салаги, лежали сбоку и ни гу-гу, а у меня нос слабый, кровь так и прет. Из-за того и покинул когда-то секцию бокса…
На третью ночь я демонстративно положил в карман нож, и они не сунулись.

15 января. ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПРОХОЖДЕНИЕ

Замполит сегодня опять будет говорить о «последних решениях», о «не дремлющих агрессорах» и «бдительности».
Он стоит за кафедрой, сухой и оттого стройный змей, с присущей всем змеям улыбочкой и лысинкой. Он говорит бабьим голосом, местами скороговоркой, вроде бы убедительно, но слова толпятся в ушных раковинах, а до сознания не доходят, хотя рука и записывает: «В свете последних постановлений…»
Страницы яркие, буквы блестящие, похожие на солдат, что сияют после утреннего мороза, зарядки и умывания в белокафельном умывальнике с начищенными до сумасшествия кранами…
- Войсковое товарищество надо поднять на высочайший уровень!
Слова его, как пустой звон, как звук камешков в пасти Демосфена, как будто сидишь у себя в комнате, читаешь книжку, а из коммунальной кухни доносится ругань соседки Зинки.
Ядовитое тепло уже проникло в тело, и начинаешь понимающе кивать и засыпаешь, а рука выводит сама собой какие-то арабские каракули…
- Бдительно стоять на страже завоеваний!
Нет, спать нельзя. Увидит – греха не оберешься. Лучше чего-нибудь придумать. И вот, Маяковский, я пишу тебе письмо, пока замполит извивается у бюста вождя.
С той стороны мы, как фотография в газете «За Родину» с подписью: «Политинформацию в танковом батальоне пехотного Н-ского полка проводит гвардии старший лейтенант Сердюк ». И у всех рожи праведников, особенно у тех, которые в отсутствие начальства курят в «священной» ленинской комнате и нахлобучивают вождю зимнюю шапку.
- Попадись мне такой паскуда, который будет курить в ленинской комнате, - мимоходом говорит замполит, - лицо изуродую в кровь, растопчу, с грязью смешаю!
Смотрю на часы. Через пятнадцать минут дневальный крикнет «Батальон, строиться на развод!», и мы попремся на плац, и будем там целый час мерзнуть.
Сначала нужно ждать очередного комедианта, горохового шута, командира полка, толстого человека с усиками, у которого, кажется, не фуражка надета, а канотье.
Когда он появится со стороны аллеи, на краю плаца, колобок на тонких ножках, и старший офицер, приказав всем стоять «смирно», направится к нему с докладом, наш комбат отойдет и плюнет, потому что строй – еще одно «священное» место, в строю плевать нельзя, а ему обязательно сделать это захочется. Надо же лишний раз, а с утра непременно, напомнить всем шавкам-начальникам и остальным обормотам, кто они есть, и кто он. И чей он сынок…
Полковник поздоровается:
- Здравствуйте, товарищи гвардей-цы!
Мы ему ответим, и тогда вороны сорвутся с деревьев и, недовольно каркая, улетят.
Обычно после совещания с офицерами, а точнее с нашим комбатом, у которого всегда претензии, бывает торжественное прохождение. Но нередко нас развлекают перед тем какой-нибудь экзекуцией или разбором чрезвычайного происшествия.
- Как ни прискорбно, - говорит полковник, - но вчера в нашем полку произошло ЧП… Один солдат из пехотного батальона (имя знать не обязательно!), перерубив штыком колючую проволоку, покинул свой пост и бежал в город. Хватились только через два часа, когда пришли его менять, но, благодаря оперативности начальника караула, опросившего местных жителей, быстро было установлено, что он бежал в сторону товарной станции. Двумя батальонами, выехавшими на машинах и бронетранспортерах, оцепили ее, а вскоре нашли и беглеца – он застрелился, лежал у рельсов…
- А красивый был парень, - продолжает полковник, - стихи писал. И чего ему не хватало? Чего не жилось? Мы, конечно, сообщили его родителям, и они окажут ему необходимые почести, но следовало бы закопать его, как собаку!
Я еще про экзекуции заикнулся, но до этих дел мастер майор Паримузов, заместитель командира полка по строевой части.
Вот выводит он однажды парня из строя, причем грубо выводит, почти что в шею.
- Посмотрите! – кричит, - на этого урода! Вчера вернулся из увольнения пьяный и, что вы думаете, говорит дежурному офицеру? Я вообще, говорит, плевал на вашу армию и на вас на всех! Я вообще, говорит, всегда хотел в Израиле жить! Ах, подлец! И еще чем подшит? У него проволока в подворотничке!
Майор хватает парня за воротник и так «удачно», что разрывает одежду.
- Сейчас ты пойдешь у меня на гауптвахту! На десять суток! А пока, товарищи солдаты, загляните ему в глаза!.. Не отворачивайся! Не отворачивайся!
- А я и не отворачиваюсь, - говорит разодранный и спокойно смотрит. Идет и смотрит на нас.
Вот это и есть экзекуция, Маяковский. Слово такое страшное.
- К торжественному маршу! – командует полковник с трибуны, и голос его разносят динамики на всю округу. – Поротно! На одного линейного дистанции, первая рота прямо, остальные напра-во! Равнение направо, шаго-ом, МАРШ!
Поверь, Маяковский, что так называемое торжественное прохождение похоже на половой акт.
Вначале модерато и ларго (мы ритмично размахиваем руками), но к трибуне возбуждение нарастает. Мы сворачиваем головы набок (не важно, что скользко и впереди кто-то упал). Идем аллегро, грудь в грудь, все члены в состоянии эрекции. Наивысшее напряжение, когда поравнялся с полковником. Здесь и оргазм и эякуляция (особенно весной и осенью, когда лужи и брызги во все стороны).
- Ну, ну! – кричит комбат. – Ножку выше, улыбочку!
Он встал чуть подальше трибуны и тоже принимает парад. Правда, не у всех, а только у своего батальона. Надо и его удовлетворить…
После этого в голове делается пианиссимо и пусто.
P.S. Не помню, писал ли тебе про нашу столовую? Она такая же, как и в «учебке». На стенах висят пейзажи и натюрморты, только еще и сверчки водятся. Я поймал одного, думал, что будет петь мне из тумбочки, но он умер, бедняга, в неволе.

24 февраля.

Здесь у нас праздник был, День Вооруженных Сил. Пока существуют праздники есть возможность выспаться. Но и не только поэтому мы любим этот день. Как же – на обед дадут котлету!
Вот по случаю праздника мне и приказали выпустить «боевой листок». Правда потом его разорвал на клочки замполит, который сказал, что за такие листки в Особый отдел отправляют, но собрать обратно "мозаику" не составило большого труда:

« БОЕВОЙ ЛИСТОК

«За Родину, вперед!» «Из части не выносить!»

Еще на подходе к столовой в солдатских рядах чувствуется оживление. Все с каким-то особым энтузиазмом поют «любимую» песню:

Когда мы покидали наш родимый край
И молча уходили на восток,
Над тихим Доном, под старым кленом,
Маячил голубой платок (!)…
И вот столовая замаячила на горизонте. Рота вступает в поле деятельности полкового оркестра, который буквально оглушает. Кажется, что по затылку звонко бьют здоровенными ложками!
Еще немного, и мы в столовой… Вы думаете, что там все по-прежнему? Никак нет! Ошибаетесь! Вы замечаете, что на каждом столе стоит алюминиевая миска, накрытая такой же миской?! Там, между створок, лежат двенадцать «жемчужин», по числу мест за столом, и усиленный наряд строго следит, чтобы их не сперли.
Мы сразу пересчитываем котлеты:
- 7, 8, 9, 10, 11… Одиннадцать?! Дежурный, твою мать, где двенадцатая котлета?!
- 5, 6… 7, 8, 9, 10, 11, 12… Отставить, дежурный, живи!
Мы садимся и начинаем хлебать суп из кислой капусты, поглядывая на котлеты…
- Стоп, ребята!
Все вздрагивают и поднимают головы.
- Отставить, продолжайте. Просто в углу столовой заиграл аккордеон, и вкупе с ним еще какой-то затейник, выводя трубой рулады, идет между столами. Аккордеон растягивается и переливается: «Ешьте, ребята, не жалко…»
И точно в то время, когда мы начинаем кусать котлету, появляется режиссер этой прекрасной постановки. Командир полка одет в синюю парадную форму с ядовито-желтым ремнем. От металлических частей его костюма и от сапог исходит сияние. Разит одеколоном. Он силится, хочет сказать что-то хорошее, доброе. И вот он говорит:
- Ну что, орлы, вкусно?!

2 марта

Идем мы как-то из «парка боевых машин» в казарму, а навстречу спешат два «старика» из нашей роты. Подбегают ко мне, улыбаются:
- Пляши, - говорят.
- А что такое?
- Посылка тебе! Давай быстрее на почту, а то «чурка» закроет…
Прибежали мы на почту. За периллой человек ждет. Работа у него, Маяковский, не пыльная – посылки открывать и проверять.
Вываливает из моей плотный хрустящий пакет. «Друзья» чуть не под руки меня держат, слюни глотают. А из бумаги-то выворачиваются черные сапоги сорок первого размера…
Товарищей, конечно, сразу не стало. Я же так радовался этим гражданским сапогам военного образца, что позабыл и про ужин, и про те кошмарные десять месяцев, что я здесь. А только шел и пританцовывал, и похлопывал вороных по кирзовой шее. В тот же вечер я подбил подковки, чтобы копыта дольше носились. Такая забота совсем на меня не похожа, ведь даже форму я не стираю, потому что противно… А так, разве что намочу, да выжму.
В общем, огромное тебе спасибо, Маяковский. Понимаю, как тяжело было достать десятку. Напиши я своим, мать сразу бы собралась в магазин, но отец ее бы отговорил. Он бы сказал, что я несу чушь, что не может быть, что мы на полном обеспечении, о нас заботится народ… Они и денег мне совсем не присылают, чтобы я «от нечего делать» не купил бы себе бутылку. Это по совету папы, конечно. Потому что он тоже служил, и не два года, а три, и даже с половиной, в связи с какими-то нехорошими событиями, кажется, в Венгрии… Кем он служил, я толком не знаю, но что где-то пристроился – это факт. Начальника возил, писарем при штабе, или кашеварил на кухне, или на складе сидел?.. А может ему понравилось в армии оттого, что после войны в его родимой деревне жрать было нечего?
Однако, вполне возможно, что он был просто «специалистом». Вот еще одна шестерня, изобретение человечества. А начальство подобных любит. Например, выстроят солдаперов во фрунт и спрашивают:
- Столяры есть?
- Я! – отвечает мой папаша.
- Понимаешь, - говорит взводный, - в магазине нужной мебели днем с огнем не найти, а мне и моей жене нужен шифоньер. Сделаешь?
- Сделаем, товарищ лейтенант, - говорит мой папаша.
И вот ему уже служба медом. Он ценный друг. Ему увольнения, отпуск…
И в дальнейшем столяру работа найдется: палочки для сигнальных флажков выстругать, каптерку разгородить, и, наконец, кому-то нужно изготовить и ПОХОДНУЮ ЛЕНИНСКУЮ КОМНАТУ. Это, Маяковский, такая маразматическая книга-раздвига о трех фанерных страничках, которая разворачивается вроде ширмы где-нибудь в поле.
На первой странице Политбюро (кувшинные рыла наших правителей) и диаграммы ползущие вверх. То есть всяческие показатели. То есть, сколько всего производится в нашей стране. И, конечно, мы в этом деле только успешны, и только одна здесь тенденция – к нарастанию. На второй фанерной странице – график боевой и политической подготовки. И он тоже, безусловно, стремится к высотам. На третьей мы даем соцобязательство отстрелять предстоящее упражнение на «отлично». То есть, по существу никто никогда обязательство не дает, и все это так, для отписки, и стреляем мы, в большинстве своем, только мимо, а на той последней странице пишем, что отстреляли на «хорошо», и что «учтем свои недостатки, выправим погрешности»…
Еще когда мы только приехали в эту часть, в батальоне шел ремонт, и все жили на чердаке. Каждый день нас гоняли в голое поле строить огневой городок (под холодным моросящим дождем, по уши в грязи). Приходили промокшие, а на другой день снова надевали сырую одежду и шли в грязь, слякоть, и холод…
Вот тут и потребовался «специалист» чинить подъемники для мишеней. Ну, я и прикинулся шлангом. Менял проводку, зачищал контакты реле – премудрость невеликая. Сидел в тепле и… дрожал от воспоминаний. Паскудное это дело быть «специалистом»… Я мог бы растянуть работу на месяц, но сделал почему-то ее за неделю и даже обрадовался, когда опять оказался среди понурых фигур.
Самый удивительный, кстати, «специалист», какого я иногда здесь встречаю – это свинарь. Он понуро сидит на телеге, которую тащит полудохлая кляча. Он из столовой возит помои на свиноферму. Сам весь в помоях и запах просто невыносимый… Конечно, если он со свиньями спит. Какое там отдание чести, какие Уставы?! От него все шарахаются, как от чумы. Вот, кто устроился здесь лучше всех…
Маяковский, а Ройзман-то в отпуск съездил! Однажды, обращаясь к нашему комбату, он назвал его не «товарищ капитан», а «товарищ майор». Со страху, наверное.
- Что ты сказал? – вздрогнул капитан. – Майор?!.. Спасибо, буду им, и теперь уже, видимо, скоро…
После того он все время Ройзмана замечал, и при случае облагодетельствовал.
Тот поехал радостный, но вернулся грустный: девчонка его замуж вышла.
Сейчас целыми днями мы драим казарму, меняем матрацы и одеяла, тумбочки и табуретки, чертим графики, что мы кругом отличники, ведь скоро к нам пожалует сам Маршал Советского Союза.
Со всех окрестных полков, в том числе и пограничных, на наш плац стянуты войска. Солдаты ломами долбят лед. Между ними в вихрях снега мельтешат офицеры с мегафонами и покрикивают:
- Ну, чего там встали? Пошевеливайся!
А ночью, Маяковский, страшный вой стоит в полку. Это реактивные турбины отлетавших свое бомбардировщиков нагнетают горячий воздух, растапливают лед, делают весну.
Комбат долго искал ватман для графиков, но нигде не нашел и тогда позвонил папочке. На другой день тот прислал ватман со своим самолетом…

10 марта. БОЙ

Действительно, в армии можно увидеть такое, отчего непременно задумаешься, а немного подумав, затоскуешь.

Тебе, Маяковский, очень советую побывать здесь. Тем более, что, сам знаешь, осуществить эту «мечту» довольно легко. Прожги окурком все тот же проклятый и далеко не новый диван, стоящий в фойе под фикусом, после чего через пару дней (как это было со мной) - «в связи с порчей казенного имущества, за нарушение правил социалистического общежития» вывешивается грозный ректорский приказ, и…

Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди,
Солдат вернется –
Ты только жди…

Вообще, солдаты поют исключительно из-под палки, зато посмотри, Маяковский, с каким восторгом подхватывает песенку ансамбль пузатых пенсионеров, напяливших военную форму:

Наш ротный старшина
Имеет ордена,
А у меня все это впереди!

Или какой-нибудь глист, аскарида иностранная:

Не плачь, девчьенка
Пройдут дождьи…

Кривляется, шабашник несчастный в пиджаке блестящем.
И где-то смотрит рабочий мужичок этот балаган и радуется:
- Ну, дает, мать его!.. Где ж он так по-нашему выучился?

И выключает телевизор и ложится пораньше спать, чтобы в шесть утра встать и на работу бежать. А деньги, которые он заработает завтра, послезавтра и так далее, пойдут, Маяковский, в неизвестный распределитель, где каждый год на армию выделяют сотню, другую миллиардов рублей.

Нам здесь говорят, что мы должны «оправдать доверие», что мы даровой хлеб едим. Что вся страна упорно трудится, а мы знай, на кнопки нажимаем. Что каждая ракета стоит много тысяч, а наши танковые артснаряды стоимостью равны хромовым сапогам, и «смотри, дубина, не промахнись! Вбей себе в бестолковку, что не артснаряд ты пустил, а хромовые сапоги!» И отсюда, Маяковский, получается, что если попал, то вроде как сапоги надел.

Ну а сами наши учителя, как они «народное добро» берегут? Оговоримся, что все это пишется в связи с учением «Запад», в котором я недавно участвовал.
Сначала, конечно, тревога. Мы выскочили на своих танках, остановились недалеко от части и стали маскироваться, ломая кусты и деревья. Через полчаса снова заревели моторы, и мы помчались… Я и сам думал, что на ученье, но оказалось, что на парад. На парад!!

Генералам, видите ли, вторую Красную площадь захотелось. Блажь такая. Моча в голову ударила. Но им стоит только захотеть…

За час с небольшим откуда-то понаехавшие бульдозеры, обнажив красную глину, выровняли участок. На нем можно было бы выстроить целый жилой массив.

На краю площади, у дороги, обсаженной липами, поставили грузовик, один борт которого затянули красной тряпкой. Тут же приделали микрофоны, приставили лесенку – и вот праздничная трибуна готова!

Туман стал рассеиваться, и перед важным собранием, на месте бугров, кустов и желтой травы предстал блестящий проспект. Какой-то одутловатый генерал в овечьей шапке и с громадными красными звездами во все плечи начал торжественную речь:
- Дорогие товарищи!
- Ищи!.. Ищи… - отразилось от леса.
- Солдаты и офицеры!
- Еры!.. Еры!..
А «товарищи» стояли темной кучей и внимали.
Затем начался собственно парад, гвоздем которого были, конечно, танки. Мне дали флажок на антенну, и колонной по два, с трепещущими флажками, соблюдая дистанцию, мы двинулись к трибуне. Я браво торчал из своего люка, как пугало улыбался и отдавал им честь. Генералы чуть не писали от восторга.
Не обошлось, разумеется, и без эксцессов. Как ни стараются начальники, а всегда что-нибудь, да не так.

На этот раз подвел Клоп – мой командир взвода. Он офицер-двухгодичник. Это значит, что у него высшее образование. Призван всего на два года, и служба должна быть ему до лампочки, как и многим другим в подобном положении. Помотался, посачковал, походил козырем, и домой. Но Клоп не такой.
Во-первых, ему больше всех надо и всюду он сунет свой острый носик. Во-вторых, он боится иностранной агрессии. И если мой противогаз, для сравнения, вовсе без стекол, то у него в любую минуту готов к войне.
Он вырос в детдоме, где были на редкость хорошие воспитатели, и Клоп смог поступить в институт. Он им благодарен до гроба. Для него Родина – это не только расхожие символы, которые, кстати, он принимает безоговорочно, но и они, его бывшие учителя, и Клоп боится, собственно, не за себя, а за них, и будет защищать их, не щадя живота.
Вообще, человек он открытый, отзывчивый, справедливый, и мне искренне жаль, что он тратит столько сил и труда на нас, неблагодарных ублюдков, которые называют его между собой не иначе, как только по прозвищу.
Я его представляю деловым, спешащим по цеху завода где-нибудь в Магнитогорске (по специальности Клоп металлург)… Он – инженер, четко знающий дело, требовательный, изобретательный, беспокойный и не дающий покоя другим:
- Почему курите, когда нужно делать то-то и то-то?! – кричит он рабочим.
- У, кровосос, неймется ему, - ворчат те в ответ.
Он входит во все дела, требует для рабочих лучших условий, а от тех качественной работы и соблюдения правил безопасности. И в итоге его не любит никто: ни начальники, ни подчиненные.
Этот человек будет заботливым мужем, отцом, но и там у него возможны проблемы, потому что слишком дотошный, слишком серьезный…

Клоп решил лично провести перед генералами последний танк, поскольку механик был молодой и неопытный, а дорога разъезжена. Он резво тронулся, но у самой трибуны завяз и барахтался, пока не подъехал тягач.
Наш капитан нетерпеливо ждал, когда тот пристроится к батальону. И вот Клоп, заглушив двигатель, вылез из танка, бледный и совершенно измученный. Комбат набросился на него, орал на всю округу, поливал лейтенанта отборным матом, оттаскал за шнур шлемофона, а потом дал оплеуху. Клоп разозлился, сказал, что не может ударить старшего по званию, и будет жаловаться. На что капитан рассмеялся и дал ему так, что у того пошла кровь.
Итак, учения! Чудеса, да и только!
Наш комбат в белом маскировочном костюме, на своем новеньком танке, а сзади мы, рычим, как псы, ползем по грязи, тяжело вздымая головы-башни, и… опускаем. Потом вдруг несемся радостные под горку, высунув языки, и… со всего маха – в болото! А там уже капитан бегает и бьет «по мордасам».
Наконец, марш совершен. Мы наступаем в направлении кургана Кротово. По-моему, работяги в древнем Египте, они не только пирамиды сложили, но и насыпали на этом полигоне курганы. Величиной, во всяком случае, очень похожи.
Мы доехали до кургана, а на горизонте другой курган, и там тоже стоят генералы, «попки», как их метко зовет комбат, большой любитель характерных, осязаемых, образных слов и увесистых выражений. Сверху, над нами, «чирик» (снова комбатовский лексикон), захлебываясь в собственном звуке, лопастями нарезает круги, и в нем еще один попугай, какой-то важный шишкарь, а то и демон-вампир, наблюдает, как репетируют Армагеддон…
А мы эту местность, надо сказать, заранее исходили, рекогносцировка называется. Клоп даже карту составил, но не то подтаяло, или недосмотрели, только всем взводом завязли… Что поделаешь, если у нашего лейтенанта карма такая…
Другие же наступают, показывают время «Ч», то есть одновременно опускают свои траки на вражьи окопы, и генералы писают от восторга и ставят в тетрадочках плюсы.
Но тут из кустов, после всех, появляемся мы, то есть наш танковый взвод. Клоп командует:
- В боевую линию!
Танки расходятся. Я ухожу, согласно тактике, влево. Пехота сзади, как и положено, во всю глотку кричит:
- Ур-р-а-а!
Генералы топают ногами (сердятся, негодуют) и ставят минусы.
Мы развиваем наступление дальше, подбираем отставших пехотинцев, догоняем батальон.
Клоп опять завяз в луже, выскочил первым и яростно машет лопатой.
Кручу своей башенкой:
- Ба, от роты осталось всего шесть танков!
Встают мишени. Даю всякие приказы:
- Бронебойным! Столько-то тысячных вправо! Танк противника…
Заряжающий хватает снаряд, будто большую рыбу, борется с ней и, наконец, задвигает в 115-миллиметровое жерло…
- Тише! Меньше оборотов, мать твою за ногу! – командую механику.
Все притаились, ждут выстрела. Наводчик целится, волнуется больше всех. Танк, кажется, тоже становится ниже, приседает, крадется…
- Выстрел!
Глаза сами захлопываются. Блеск гильзы сбоку. Наводчик повернул ко мне лицо:
- Ну как?!
- Во! – показываю. – Отлично!
В эфире раздается голос Клопа:
- Мушкет, Мушкет, я Кор-ршун-3! Нахожусь на левом фланге Бер-резы!
Р-разрешите занять боевые пор-рядки!
- Разрешаю, - отвечает капитан. – Где были?
- Сидел в противотанковом рву!
Через короткий промежуток:
- Мушкет, Мушкет, я Кор-ршун-3!
- Ну что еще?
- Бер-ру командование ротой на себя!
- Дерзай, с богом, - отвечает капитан.

Эх, товарищ лейтенант, играете вы, конечно, мастерски, но не ходите на войну. Погибните вы на ней в первых р-рядах, гер-ройски, на самом важном участке фр-ронта.

В голове от рации гудит, свистит и трещит.
- Мушкет, Мушкет, я Оса-2! У Фуфлова ранена рука!
- Что там?
- Гильзой задело!
- Мясо торчит?
- Так точно, торчит!
- Перевяжите.
Какой-то танк вырвался вперед и попал в сектор обстрела.
- Скотина, куда прешь! Назад, Береза-13! Назад, скотина, слышишь или нет?!
- Я Бехоза-тхинадцать, я Бехоза-тхинадцать!.. Не понял… Не понял…
- Мать твою перемать! – кричат в эфире.
- Стой! Прекратить стрельбу!

Наводчик выключил стабилизатор и поднимает пушку. Докладываю, что «стрельбу окончил, оружие разряжено». В триплексы видно как комбатовский танк подъезжает к Березе-13 и останавливается в двух шагах.

- Береза-13, к машине! Выходи, тебе говорят, кретин узкопленочный!
- Я Бехоза-тхинадцать, я Бехоза-тхинадцать! Не понял… Повтохите, плохо слышно!..
Вот комбат, весь в белом, стучит железякой по люку Березы-13. Тот вылезает. Вот комбат гоняет его по трансмиссии. Вот Береза-13 летит головой вниз.

Комбат уезжает на своем танке собирать батальон.
Отвоевались!
В эфире стало тихо, но в голове еще звучат какие-то обрывки. Я понял, что ужасно измотан, но зачем, зачем я старался? Для кого? Для чего?..

Ночью мы стоим у костра. На сырые палки льют из ведра солярку, которой у танкистов пропасть. Пламя взлетает выше деревьев, освещает вдали гигантские трейлеры. На них стоят наши танки.

Капитан хвастается замполиту, чтобы слышали все:
- Встречает меня Петя Карнаухов (генерал с огромными звездами) у переезда и спрашивает: «Ну, Алик, что твоему батальону поставить – ума не приложу?» Учтем, говорю, недостатки, выправим погрешности, ставьте четыре, стало быть «хорошо»…
- Хи-хи-хи-хи-хи-хи, - дробно смеется лизоблюд-замполит.

- Ну, будь по-твоему, - отвечает мне генерал, - поставим четверку вам… Слышишь, Бехоза, четыре тебе за твое мудозвонство… Иди сюда, солнцем палимый. На тебе пластырь, залепишь мордоворот. Ну что, не будешь больше уем груши околачивать? Мичуринец несчастный!

Все смеются, и Береза-13 тоже.

- Да, еще. Если встретится вам какой попка и спросит: «Куда, сынки, едете?», то не вздумайте говорить, что «домой едем», а так и так, товарищ генерал, едем уничтожать десант противника, занявший территорию нашей части. Формально учение для нас не кончилось. Вот… Завтра, как уже сказано на построении… Да куда там – три часа осталось… В шесть утра выступаем…

И усталый капитан направляется в теплушку.
- Зело печален я, Леша, - говорит он замполиту, - зело печален…

20 апреля. КЕНИГСБЕРГ

Долго не было от меня вестей? Потому что сначала был на гауптвахте, а потом в госпитале… И все из-за алюминиевой ложки.
Здесь это обыкновенно, даже объяснять неохота. Перед учениями ложки из солдатской столовой пропадают, после учений их совсем нет, так как половину растеряли, а оставшиеся с собой носят.
Начальство беснуется. Шлет приказы по полку:
- Выкладывайте ложки на стол! Остальные мы купим!
А солдаты думают: «Когда они там купят? А пойдем мы сегодня жрать и не будет ложек – кто их даст?»
Ну и подошел наш строй к столовой. Сам командир полка на дверях стоит…
- Головные уборы снять! Справа по одному в столовую заходи! – скомандовал старшина.
Прохожу мимо полковника.
- У тебя есть ложка? – спрашивает.
- Никак нет, товарищ полковник!
Зашли, сели и стали есть. Вдруг слышу над головой:
- Есть у тебя ложка, сукин сын. Запомнил я тебя, подлеца! Десять суток гауптвахты!..
Самое интересное, что это было в день моего рождения. Такой подарок.
Поскольку я сержант, меня должны были посадить в отдельную камеру, и я не должен был работать, а только сидеть на табуретке, или, стоя на ней же, смотреть сквозь решетку на небо, на «воина-освободителя», потихоньку курить, а когда часовой в урочный час отомкнет «вертолеты» (нары), спать на них. Эти нары на петлях и на дневное время их пристегивают к стене.
Старшиной «губы» был некий кавказский усатый надутый абрек, тупой и жестокий.
К примеру, на вечерней поверке он кричит:
- Строиться! (Из камер выбегают губари).
- По камерам!
- Строиться!.. Сапоги снять!.. Вывернуть карманы!
Идет и смотрит, чтобы не спрятали сигареты.
- Заправиться!.. Выходи на задний двор.
Там он командует:
- Сто кругов. Бего-ом… Марш!
И побежали, а дворик метра четыре на четыре.
Первый день, Маяковский, я работал почти двадцать четыре часа. Поутру разгружали уголь, потом, еще с одним губарем, копались в дерьме под столовой, нарушая покой метровых крыс.
Вообще, канализация, как в части, так и в городе, для местного населения в основном система INCOGNITA, поскольку ее проводили немцы, а планы и документы сгорели в огне пожаров во время взятия Кенигсберга. Или были намеренно противником уничтожены. Думаю, что могло быть по всякому. Соответственно, почти все строения в нашем полку тоже немецкие. Раньше на этом месте располагалась немецкая часть, а район как будто бы назывался Байдритен.
После того, как мы вылезли, благоухающие, из канализации на свет божий, меня послали в хлеборезку, а ночью я вместе с нарядом чистил в столовой картошку, потому что сломалась машина.
Не всем, однако, на гауптвахте плохо жилось. Был, например, там один придурок, который громко ругался, обзывал старшину последними словами, в том числе словом «чурка», как я понимаю, очень обидным, просил часового отвести себя в уборную, а потом не подчинялся ему, и прочее. На гражданке тоже есть такие, Маяковский. Они наводят критику из своей камеры, пока это развлекает дракона. Когда же тот сердится, придурки виляют хвостом и скулят. Старшина не посылал его на работу, меня же почему-то обещал сгноить.
Короче, мне все это быстро надоело.
На третьи сутки я опять резал хлеб, и ара-хлеборез хвастался мне, как он «балдел» вместе с замполитами: нашим, полковым и дивизионным. Выезжали на какой-то пикник. Хвастался, сколько у них было ящиков пива, водки и бесплатной солдатской тушенки. Какие там были бляди и какие там были оргии. И он там был, мед-пиво пил, и ему досталась одна блядь… Он и песни пел:

Когда едешь на Европа
Солнце светит прямо жопа
Когда едешь на Кавказ
Солнце светит прямо глаз.

И еще, кажется, такую, подражая популярному азербайджанскому певцу Поладу Бюльбюль оглы, то есть с восточными интонациями. Впрочем, можно отметить, что голос у хлебореза был неплохой:

Меня зовут Мирза –
Работать мне нельзя.
Пускай работает Иван,
И выполняет план.

Когда он ушел делить сахар и масло, то закрыл меня. Я вырвал из хлебного лотка ржавый гвоздь и проглотил. Закусил хлебцем.
Возвращаясь на гауптвахту, забежал к врачу:
- Так и так, гвоздь проглотил…
- Как же это?
- А вот так: держал во рту и проглотил…
На другой день, после завтрака, за мной пришел фельдшер, чтобы вести меня на рентген. Старшина, страшный абрек, когда узнал, сказал мне с характерным акцентом:
- Эсли тэбя вэрнут – отсуда нэ вийдишь…
Я стал молиться, чтобы не вернули.
Мы пришли в рентгеновский кабинет. Фельдшеры обрадовались, видно соскучились по работе. Стали совещаться:
- Дадим ему шестьдесят?
- Нет, много, хватит и сорока…
Это они о рентгенах, - догадался я, - давайте, давайте, хоть тысячу.
- Включай, - сказал один. – Готово. Пошли проявлять.
Они ушли за ширму. Там зажегся красный фонарь, и наступила тишина. Передо мной поплыли чистые простыни, мягкие подушки, чуткие медсестры… «Тихо, тихо, - говорил я своим мыслям, - еще не все, рано радоваться. Только бы положили, только бы положили…»
- Вот он! В преддверии двенадцатиперстной кишки! Да гляди, какой огромный! Точно проглотил, а я думал он врет.
Они включили свет, обступили меня. Я скромно, как герой, улыбался. Меня направили в госпиталь, и я пробыл в нем две недели, пока, однажды, гвоздь сам собою не вышел. За его продвижением постоянно следили. Иногда я слышал и комментарии:
- А может оперативное вмешательство?
- Нет, по-моему, такой изогнутый застрянет разве что у анального отверстия. Вот у меня был случай…
А пускай операция, - думаю, - тогда еще больше отдохну. А то и совсем комиссуют…
Госпиталь этот огромный, и опять же построен немцами. В туалетах, например, на кабинках сохранились еще кое-где задвижки с надписями «занято-свободно», не по-нашему, разумеется. Фрамуга в моей палате открывалась нажатием пластмассовой ручки. «Неужели и эта немецкая? – подумал я. – Да, действительно. Вот и написано… Странно, наша бы давно отвалилась, а тут почти тридцать лет прошло, как их выперли всех, и военных, и гражданских…»
Кормили нас не из мисок, а из тарелок. Все чистое, еда человеческая.
- Ну-ка, солдатик, дай-ка сюда чайничек, - говорит полковник солдату, также переодетому в халат.
- Иди ты, - отвечает солдат, - сначала себе налью…
В госпитале был большой кинозал. Один раз давали комедию. Ты бы видел, Маяковский, тех зрителей: загипсованные, везде торчат костыли, не смеются, а корчатся, потому что нельзя смеяться – швы могут разойтись! Жалко на них смотреть, а за себя стыдно: ну хоть бы грыжа, или аппендицит, а то гвоздь какой-то…
От части до госпиталя два шага, сразу за парком. Меня выписали утром, но я до вечера бродил среди прудов и лужаек, а также по окрестным полям. Гулял, дышал свободным воздухом и, между прочим, лазил от нечего делать по фортам.
Каждый форт имел в свое время сектор обстрела, и вместе они образовывали оборонительную систему. Представь, Маяковский, четырехэтажный дом, лишь один этаж которого торчит над поверхностью, да сверху еще на нем земляной слой, поросший деревьями и кустами. Мощная кирпичная кладка, арочные перекрытия. Вокруг сплошной ров, берега которого облицованы камнем…
Мне кажется, что можно быть железным пацифистом, можно испытывать ненависть к недавним врагам, но при том понимать, что все форты, которые возводились веками, являются памятниками инженерной мысли, строительного искусства. Но пока ими пользуются как отхожими местами. И еще солдаты из нашего полка приходят сюда за кирпичом, который крошат, уносят мешками, и после посыпают трухой клумбы, дорожки. Разумеется, они это делают не по своей инициативе, а по наущению отцов-командиров.
В близлежащем парке я видел разрытую братскую могилу и рядом с ней брошенный памятник немецким солдатам, погибшим в первой мировой войне. Как-то случайно я задел сапогом за некий выступ, и оказалось, что это рама с куском гнилого холста. Такова, Маяковский, территория бывшей Восточной Пруссии… (А мы, значит, варвары-завоеватели?)…
Когда стемнело, я направился в часть. Наш комбат был в казарме. Он только спросил:
- Ты как глотал, целиком или по частям?
- Целиком, - ответил я.
- Ну что ж, - сказал он, - неси службу дальше.
Конечно, прежде, чем проглотить гвоздь, я понимал, что это статья, но в то же время и знал, что доказать, что я сделал это умышленно, практически невозможно, а сам я бы вряд ли признался. Да и комбат наш, ох как не любит выносить сор из избы, поскольку тогда его батальон перестанет «греметь», не будет отличным, и капитана забудут повысить в звании.
Еще раньше один раздолбай из нашего батальона, неизвестно из каких побуждений, украл пистолет. Его бы тоже надо было привлечь, и надолго, да и дело получило огласку, но его отправили в сумасшедший дом, а точнее в семнадцатое отделение при нашем госпитале. И все шито-крыто. Как говорится, Маяковский, порядок в танковых войсках.

ПОСТ СКРИПТУМ. Пока я валялся в госпитале, к нам приезжал маршал. Рассказывают, что на обед каждому дали по кусочку сала. Маршал посетил столовую. Он дошел только до половины и сказал:
- Хорошо.
После его ухода новые миски и ложки забрали.
Был и строевой смотр. Когда маршал подошел к нашим ребятам и увидел, сколько у них наград, он воскликнул:
- О, я вижу здесь отличный батальон!
- Командир батальона такой-то! – выскочил наш капитан.
Придворные из свиты стали нашептывать маршалу на ухо, наверное, что-то хорошее, потому что капитан со дня на день ожидает майорскую звезду.
Но у этой истории есть и предыстория. Накануне визита комбат пришел на склад и потребовал значков. Кладовщик заупрямился, попросил необходимые бумаги и накладные… Но вместо них он получил в морду, а капитан забрал награды, причем в количестве неограниченном.
Маршал после смотра объявил тревогу. Он ткнул дряхлым пальцем в карту. Значит, там был условный противник, которого следовало уничтожить.
Все сорвались. Спешка была жуткая. Раздавили коляску с чьим-то младенцем (кажется, у города Гусева), а танк моего товарища по учебке, сержанта Братко, перевернулся, и тот погиб. А еще когда их полк приезжал долбить лед на нашем плацу (и напрасно, ведь маршал приехал, когда все само растаяло), он просил у меня гвардейский значок:
- Ну дай мне «Гвардию» - у вас полк гвардейский, а у нас нет, и я в отпуск скоро поеду, а? Будь другом…
Я отдал ему значок, и тот был очень доволен.

1 января. НОВЫЙ ГОД

Новый год мы праздновали так. Собрали деньги, накупили фруктовых компотов, печенья, и сжевали все это в ленинской комнате, украшенной флажками союзных республик.
Пришел командир полка, полковник Борисов. Замполит, приставленный в этот день старшим, построил нас в коридоре. Полковник глухим от волнения голосом проговорил несколько ласковых слов. У меня даже в носу защипало от его доброты. Ведь это ж надо: у него жена, дети, ждут, не дождутся своего любимого папочку, а он здесь, с нами.
- Но и в эту минуту, - сказал полковник, переходя на грозный тон, - мы должны быть бдительными и не забывать о нашей основной обязанности – защите нашей Родины! Итак, позвольте еще раз поздравить вас с Новым годом и пожелать вам новых успехов в боевой и политической подготовке. А тем, кто в будущем году увольняется в запас, желаю успешно трудиться в народном хозяйстве!
Мы не знали, что и делать, редко к нам обращаются с теплыми словами. Но выручил замполит – он захлопал, и мы тоже. Когда полковник скрылся, я увидел, что ладони у меня красные.
Было еще только десять. Все разбрелись по батальону, в основном к телевизору.
За окном шел снег.
- Глядите, - сказал кто-то, - снег какой: портянки летят…
Вдруг замполит вышел из своего кабинета, продефилировал в фойе, выключил телевизор и объявил:
- Будем играть в клуб веселых и находчивых, в КВН! Старшинам выделить от каждой роты команду из десяти человек!.. А кто там будет шляться, - крикнул он в коридор, - пошлю унитазы мыть!
Стали назначать в команду. Я попробовал, было отказаться, но мне сказали, что я башковитый, и даже выбрали «капитаном». (Я беру здесь это слово в кавычки, потому что оно в данном, конкретном, случае не имеет ничего общего с воинским званием, и означает просто лидера группы игроков)… В другой роте «капитаном» был Ройзман, и от третьей роты также выставили команду и «капитана»…
Я что-то заволновался, стал вспоминать телепередачи про этот клуб, команды из Баку, Еревана, Одессы, Риги, «капитанов» тех знаменитых команд – остроумных симпатичных ребят, и решил, что я в подметки им не гожусь… Но у замполита в голове был свой КВН.
Оказалось, что мы, шагая на месте, поем лучше нашу ротную песню, чем команда Ройзмана, и хуже, чем третья рота. У них там были такие слова:

А я в Россию, домой хочу
Я так давно не видел маму…

Жюри, состоявшее из солдат, отдало им все свои очки. Мы очень выразительно пели, даже с артистизмом:

Шумела в поле злая осень,
Летела желтая листва.
Их оставалось двадцать восемь,
А танков было пятьдесят!

Команда Ройзмана пела громче всех (мы пели все одновременно):

Который месяц не снимал я гимнастерку,
Который месяц не расстегивал ремень…

Но Ройзман определенно портил там все дело. По-моему, он просто визжал. Зато в его команде очень хорошо знали обязанности часового и дневального (это был конкурс по Уставам). А конкурс «капитанов» заключался в том, что мы должны были наибольшее число раз отжаться от пола.
Ройзман отжался двадцать раз, я тридцать четыре, но угрюмый «капитан» из третьей роты отжался сорок пять.
Замполит хихикал, зрители тоже распалились, КВН был в самом разгаре, когда вбежал майор Паримузов, заместитель командира полка.
У него есть странное хобби. Любит майор в отсутствие полковника (обычно по воскресеньям) приходить в часть. Тогда он в полку самый главный. Паримузов строит подразделения, играет оркестр, майор принимает парад единолично. От избытка желчи, что ли, у него в такой день болит нога, и он опирается на трость.
Майор вбежал бледный, фуражка сбита набок, как у дурачка, и когда мы построились, он заблекотал:
- Я шел к вам, чтобы поздравить вас с Новым годом, но кто-то из-за угла бросил в меня взрывпакетом!
Он оперся на тросточку и стал всматриваться:
- Я запомнил его… Но здесь его нет. Иначе и быть не может, ведь вы отличный батальон… Но видите какие есть еще люди! Не понимают, что я сейчас здесь командир полка! Я! Майор Паримузов!..
Он взглянул на замполита, который явно скучал, подражая отсутствующему комбату вогнутыми назад коленями и брезгливо сложенным ртом.
- Мало внимания у нас еще уделяют политической подготовке! Есть еще морально слабые солдаты!.. Я вот книги читаю редко, но недавно прочел одну, вроде бы «Кровь и камни»… Не помню автора! Так там командира «батькой» называли, ведь командир для вас все равно, что отец…
Он всхлипнул и пошел вон. Никто ничего не понял. Дежурный сбегал на улицу и доложил, что майор пошел к связистам.
- Вольно, - сказал замполит, - разойдись!
Снова включили телевизор. Мы увидели часы во весь экран. Стрелки стояли на цифре Х11.
- Бом! Бом! – забили Куранты. Все стояли растерянные. Неужели это и есть Новый год, праздник? Где же веселье?..
Показали студию с елкой. У праздничных столов стояли мужчины и женщины. Они говорили нам:
- С Новым годом! С Новым счастьем!
Мы смотрели на бокалы с шампанским. Вот они сблизились, послышался звон…
И вдруг кто-то засмеялся и хлопнул другого по плечу, и все оживились и тоже стали смеяться и обниматься! Я обнялся с Ройзманом. Потом сбегал за спрятанной под кроватью бутылкой кефира. Мы распили ее на двоих и ушли в умывальник, где закурили и стали говорить о том, что служить осталось уже не так много (зима-весна), о друзьях, которые помнят и ждут…

8 марта

Извини, что давно не писал. Спасибо за сигареты, а то мы курим здесь один «Памир»: десять копеек пачка, по белому картону коричневый силуэт путника в горах – размытое изображение представляет собой как бы кучку дерьма. Да и запах соответствующий. Между прочим, для них тут придумали другое название – «Нищий в горах»…
Теперь, Маяковский, я и сам дембель. Пришло время. Еще в ноябре. Жру масло за пятерых, ни черта не делаю, слоняюсь из угла в угол. Если холодно, в столовую вообще не хожу – салаги пайку приносят. Таков здесь порядок, и ничего не поделаешь.
Дней пять назад избили одного парня. Замполит дал ему трое суток отпуска за то, что тот рассказал, кто из дембелей пьет, кто в самоволку ходит, кто издевается над салагами. Комбат лично руководил карательной операцией. Дико орал, стрелял поверх голов из пистолета, заставлял валяться на мерзлой земле, пинал ногами, обливал ледяной водой. Был, короче, в репертуаре.
Дембеля, в свою очередь, несколько ночей подряд проводили дознание, и вот однажды они собрались в ленинской комнате. В основном, те люди, которые лежали тихо, когда меня избивали, которые каждое утро с завистью и бессильной злобой взирали на дембельские пайки масла, когда были салагами, теперь сами били салагу, стукача. И я, Маяковский, в их числе. И когда подходила моя очередь бить, я тоже бил!

Нас было десять правых против одного неправого… Теперь мне стыдно, но уже поздно. Оказывается, можно говорить и думать одно, а когда приходит время решать, делать другое…
У парня было сотрясение мозга. Его допрашивали в госпитале большие чины, но на этот раз он уже никого не выдал. Понял, наверное, что иначе ему вообще белого света не видать.
Замполит, конечно, хорохорился, ерепенился, но в целом разбирательство вели вяло. Командир полка по данному поводу нам сказал, что они, с друзьями, курсантами училища, тоже делали темные и тоже били за дело. Того, например, кто часы украл. Но и время тогда было другое, «бедное», да и били тогда по-другому, «мягче»…
Хотелось бы верить, что это моя последняя подлость, последнее участие в общем психозе. Даже, если, не дай Бог, случится война.
Однако, знаю, что вас там больше интересуют анекдоты, чем самобичевания, и вот тебе, Маяковский, последний анекдот из нашей анекдотической жизни.
Итак, представление… Занавес открывается!
Казарма. Без десяти полночь. Дневальный смотрит на часы и кричит:
- Дембеля-я, подъем!
В коридоре лениво начинают появляться «старики» из трех танковых рот. Кое-кто с голым торсом, в кальсонах и тапочках, кто-то – галифе в сапоги и гражданский свитер, один с радиоприемником…
- Строиться, четвертая противотанковая рота! – шутит дежурный по батальону. – Равняйсь! Равнение на-лево!
Из ленинской комнаты выходит «генерал». Рядовому Мамедову так нравится эта роль, что он даже надел фуражку и черные перчатки.
- Товарищ генерал! – докладывает дежурный. – Дембельский состав танкового батальона по случаю окончания месяца построен!
- Здравствуйте, товарищи! – говорит «генерал».
- Здравия желаем, товарищ «генерал»!
- Вольно! – командует «генерал».
- Вольно! – дублирует по Уставу дежурный.
- Сегодня мы собрались, - говорит «генерал», - по случаю большого события: окончился еще один месяц. За истекший период мы высоко несли дембельское знамя, на котором начертано «Смерть салагам!». И впредь не теряйте честь и достоинство дембеля!
- Пора кричать, - шепчет дежурный.
- Февралю-ю! – выбросив руку вверх, кричит «генерал», - пи-и!
- Здец! – подхватывает строй.
- Пи-и!
- Здец!
- Пи-и!
- Здец!
Приемник включается на всю мощность, и казарму наполняют торжественные звуки гимна. Все стоят по стойке «смирно».
И тут уже не пародия, а что-то настоящее. Тут и личная гордость и сознание собственной правоты…
Мне смешно и страшно.

1977г.

Фашистская хунта

Как умру,
Схороните меня с гитарой
В речном песке…

Федерико Гарсиа Лорка

Когда наступает личное время, а это пару часов до отбоя, каждый старается употребить его, естественно, с пользой. Рядовой Гришус, молодой наводчик, строчит письмо за письмом то ли к бабушке в Шяуляй, то ли к родным и знакомым в Ионишкис, а то и в оба города сразу. И, между прочим, всегда получает море ответов. Письма он бережет, как зеницу ока, складывает в длинный женский чулок (откуда он только взял?), который прячет у себя под матрасом, и когда наступает проверка комнат и тумбочек, носится с этим чулком по батальону, пытаясь спасти для него самое дорогое… Письма хранить нельзя больше трех календарных дней, но Гришус, как бегал, так он и бегает, и никто у него чулок пока не отнял…

Другие, такие как дембель, механик-водитель Ложкин, мрачный, с землистым, изъеденным то ли оспой, то ли угрями лицом, тот все пытается вставить в парадные дудочки-брюки такие клинья, чтобы образовались «клеша»… Ему до зарезу нужны «клеша». Потому что на гражданке нынче мода такая. Перепортил немало казенных брюк.

Старшина роты Швядас создает у себя в каптерке очередной, уже третий, «дембельский» фотоальбом. Один он назвал: « Я и Калининград-Кенигсберг», второй: «Я и Восточная Пруссия», и, наконец: «Я и мой танк»… На фотографиях, Швядас, или самозабвенно пьет из горла бутылки бормотуху в городских парках и скверах, фураньку свернув на затылок, или обнимает каких-то раскрашенных сорокалетних девиц… Позирует то ли у танка, то ли у фортов, или иных развалин, растегнутый до пупа и с засученными рукавами, да еще с безприкладным танковым автоматом, очень похожим на «шмайсер»… Да и физиономия соответствует, мог бы вполне сниматься в подобной роли, статистом, в кино…

Ефрейтор Кулиев оформляет парадный костюм. Кулиев очень хотел получить «звание» и все никак не мог получить. Он сосед по моей комнате, парень, вроде, душевный: «Если приедешь ко мне когда-нибудь в гости, - говорит он, - то увидишь самый красивый город земли!.. Чем ты так удивлен? Что?! Не знаешь какой?.. Да это Бакы!»… В столовой, глядя на жирный, в щетине, кусок, неизменно задает мне вопрос: «Это говядина, или свинина?» -«Говядина, ешь», - отвечаю ему… Кто-то мне объяснил, что я таким образом беру его грех на себя… Да ладно, он же механик-водитель в нашем танковом взводе, где я замкомвзвод… Однажды, поскольку у меня неплохой почерк, мне дали переписать список представляемых на получение звания, и я туда, просто так, от балды, его, рядового, вписал… Все прокатило, ефрейтора он получил, и теперь уже свою сиротиночку-лычку он расширил настолько, что со стороны даже можно подумать, что он старший сержант…

Китайчонок Ли, родом, кажется, из Киргизии, справив свои дела, проходит через курилку, совмещенную с туалетом, где на табуретках сидят два эстонца, и тихо щебечут… «Привет, - говорит им китаец Ли на эстонском, - как дела на родине? Что пишут в газетах? Как мама, как папа?»… Он, говорит почти на всех языках Средней Азии, и на слух, поскольку в батальоне процентов тридцать литовцев, выучил и литовский, немного латышский, а теперь вот еще подловил и эстонцев…

Мы, с моим товарищем, Ройзманом, в складчину приобрели портативный радиоприемник «Селга», и слушаем, в основном, музыкальные передачи «Радио Люксембург». Ройзман большой любитель групп «Битлс», «Лед Зеппелин», «Кинг Кримсон», «Доорс», «Дип Перпл», и когда ему удается подобное что-то услышать, он как бы впадает в нирвану… В портовом городе Риге, откуда он призывался, на черном рынке покупают пластинки, которые контрабандой привозят, в основном, моряки… И стоют они бешеных денег. Ройзман даже рассказывал, что из-за этих пластинок, в подворотне Старого города, убили его знакомого парня… Хотя, случается, что я, например, уединившись, отлавливаю и «вражеские голоса», в частности «Голос Америки», а то и «Свободу»… Радиостанции эти глушатся почем зря, но иногда, на коротких волнах, на 25 м, и особенно у отопительной батареи, слышимость ничего…

Одна из самых последних тем – это события в Чили. И она освещается там, конечно, совсем по-другому, не так, как на наших политзанятиях, когда замполит изголяется у фигуры Вождя. И я хочу разобраться… С одной стороны, естественно, возмущают убийства и издевательства над сторонниками Сальвадора Альенде, а с другой стороны кто-то же им помогал? И оружием, и деньгами, и политтехнологией?.. Да и как, лично я, буду действовать, если, к примеру, заставят выехать на своем танке для усмирения гражданского населения?.. Буду ли я сгонять обывателей на стадионы, превращенные в концлагеря, и томить там без еды и питья, издеваться над ними?.. Хотя, по большому счету, я органически ненавижу, конечно, любую военную хунту…

Ну, и, наверное, чтобы ни у кого сомнений не возникало, скажем, как у меня, и чтобы «чилийскую фашистскую хунту» окончательно заклеймить, наш батальон пригласили в Калининградский Дом офицеров, где состоялось показательное осуждение. На сцене сидели, пострадавшие от «пиночетовской шайки» ни в чем не повинные, наши, советские, рыбаки. Путчисты бросали их в трюмы. Кто-то, упав с высоты, даже руку сломал. Тыкали в них штыками и били прикладами… Люди, действительно, пострадали… Убили зачем-то прекрасного гитариста, певца, Виктора Хара… Как когда-то испанские франкисты в самом начале своего путча убили поэта, музыканта, художника Гарсиа Лорку…

На трибуне разорялся седовласый заслуженный адмирал. Он колотил то одним кулаком, то другим, и орал во всю луженую глотку, как только в армии могут орать: «Да мы, эту Чили! Да силами крейсеров! Вертолетов!.. Подводных лодок!.. Которые там давным-давно на боевом дежурстве!.. Что акулы сужают круги, и только кинь им кусок кровавого мяса!.. Да мы сотрем ее в порошок! Да развеем все в пыль!.. Да мы устроим им стальной дождь!.. Подумаешь, какая-то там полоска вдоль побережья!..»

И тут в зал, переполненный офицерами, как флотскими, так и армейскими, тихо вошел, и двинулся по проходу, кажется, сам… Пиночет… Ну, если не сам, то явный Его представитель... Серьезный, чернявый, с окладистыми усами. В странного цвета кремовой форме, украшенной какими-то невиданными наградами, и чуть ли не перьями, в черных погонах, отблескивавших серебром… Весь зал в его сторону зашевелился. Видно было, что растерялись... Может, правительством приглашенный, прибыл на данное мероприятие принести рыбакам извинения? Кроме того, существуют законы гостеприимства. Короче, не надо так горячиться. Может, все еще кончится дружбой? Никто же толком не знает! Сегодня напишут в газетах одно, а завтра другое. Возьмут, да и дадут команду "отставить"...

Адмирал как-то сник и смешался, опустил на трибуну беззвучно кулак, и поспешил завершить свою гневную речь: «В общем, понятно, - добавил он, - что ответ должен быть адекватный, и нельзя допускать ни издевательства, ни глумления!... Баста, я кончил, слово теперь очевидцам событий!»… Зал облегченно захлопал…

Между тем, странный гость, продвигаясь все ближе к сцене, в то же время следовал в том направлении, где расположился наш батальон. Нам предоставили пару-тройку передних рядов, тем самым как бы выказывая уважение к простому солдату, к молодому нашему поколению, а также к подразделению, где комбатом сын самого командующего всем Прибалтийским военным округом… Но, скорее всего, капитан намекнул, чтобы «головорезам» его батальона, его «профессиональным убийцам», как он нас всегда называет, отвели бы места, что получше… И все.

Кстати, сначала, когда я только увидел, как берендей начал свое победное шествие под хрустальными люстрами, по красной ковровой дорожке, я тоже как и весь зал, чуть было не ахнул от удивления, но, когда тот спокойно сел рядом со мной, я понял, что мы с ним знакомы, и что я оставил свободное место именно ради него. Что это никто иной как… Кулиев, механик-водитель моего взвода, ефрейтор, которого я же и "произвел"... Он просто никуда не спеша, оставив в числе последних, в гардеробе, шинель, заинтересовался еще и бильярдной (там стоял дым коромыслом и у столов расхаживали, надраивая мелом кии, явные завсегдатаи). Не преминул покатать и шары…

Выяснилось, что он не только разукрасил погоны, а также разные танковые значки и прочую бижутерию какими-то позументами и сверкающими, что настоящее золото латунными вставками и подставками, вроде летящих ракет, но и нашел через своих земляков офицерский, чем-то заляпанный китель, который отмыл усердно в бензине, отчего тот и цвет изменил, и все свои финтифлюшки уже приторочил к нему… И, по-моему, эта любовь к украшательству и аксельбантам, так оказалась понятна нашим чинам, что его не особенно и ругали…

Но дальше было еще интереснее. В смысле, как может вдруг поменяться сюжет. Послали нас в оцепление, снова в город, где проходили вечерние репетиции перед парадом войск. Безусловно, постарался комбат, который непременно должен быть на виду, и участвовать со своим «отличным, гвардейским, отдельным танковым батальоном» во всех мероприятиях гарнизона…

Высадились на главной площади из громадных «Уралов», быстро оцепили, где надо, ее… Поначалу все шло хорошо, и я даже сходил с одним двухгодичником-лейтенантом Грушко в кинотеатр, в буфет. И, несмотря на то, что у нас уже состоялся солдатский ужин, с удовольствием навернул еще винегрету, и выпил пару бутылок пивка… Лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. Кстати, когда мы бываем у самой польской границы, на танкодромах и директриссах в Мамоново (Хайлигенбайль), а мы там днюем и ночуем, то я ему помогаю в его раскопках у залива Фриш-Гаф… Он окончил исторический факультет, его интересуют события Второй мировой, и еще, как он говорит,«артефакты»… Но, когда мы встречаемся с черепами, которых на склонах залива, что ни в сказке сказать, ни пером описать, то спешим прикрыть их землей…

Повторяю, сначала все было отлично. Стоим посреди города. Погода ветреная и промозглая, но теплом отдают и приветливо светятся окна домов. Мерцают немногочисленные, но все же, неоновые рекламы. За нашими спинами слышатся отрывистые команды, движутся автомобили и бронетранспортеры. Мы туда и не смотрим… Нас привлекают нормальная жизнь и нормальные люди, какими вскорости, очень надеемся, станем и мы… Иногда они подходили к нам, задавали вопросы, не понимали, почему не могут пройти через площадь, к своему дому, или к остановке автобуса, или трамвая… Иные даже нам улыбались… Прошли мимо нас, взявшись за руки, парень и девушка, а потом, у витрины, он ее приобнял и страстно поцеловал:

- Скоро и я так буду! – воскликнул гнилозубый дембель, наводчик орудия, рядовой Алексюк…

Однако, становилось все больше и больше недовольных людей. Многие, а это были целые группы, если не толпы, выходили с последних киносеансов, какие-то личности из ресторанов…

- Ну, что это такое, и где это видано?! – стал возмущаться некий интеллигент. – Ни объявления, ничего. Мне до дома отсюда всего два шага, а я должен теперь совершать обход километрами! Не было же никаких объявлений! Или хотя бы по радиоточке сказали!.. Не область, а какой-то военный анклав! Здесь все рода войск! И напичканы под завязку!.. Сил уже нет! Да что хотят, то и делают!.. А завтра возьмут и введут комендантский час! И введут! А что? Захотят и введут!.. Или устроят выборочный расстрел!..

- А что тебе не нравится? Что тебе не нравится?! – подбежал к нему престарелый жилистый шкет. – Иди отсюда! Я тоже, может быть, на той стороне живу, но я же не возникаю! Я за нашу родимую армию все отдам, потому что я сам служил! А ты нихрена не служил, и пайку не жрал, а только увиливал, сачковал, пархатый ты жид! – и дал, что есть силы, с оттяжкой, под зад интеллигенту ногой… - Ладно, ребята, рот фронт, я вас уважаю… Не кашляйте, уважаю!..

Нарисовались какие-то приблатненные морячки. Судя по внешнему виду - из торговой шмоньки-учебки, будущие контрабандисты. Наглые и надменные до предела. Чего-то там, с матерком, нехорошее, говорили. Один стоял тэт-а-тэт, поигрывая тяжелой, из металлических шариков, цепью… Другие, поигрывали желваками, руки в карманах удобных для драки бушлатов. В карманах могли быть и ножи, и кастеты… Я, правда, не очень боялся, потому что рядом товарищи, потому что мы вместе, потому что нас больше…

Совсем недалеко от меня, прорвалась женщина… Сначала она мило разговаривала с солдатом, кокетничала, улыбалась, и вдруг раз – побежала… За ней погнались... бухая сапогами.

- Не хватай меня! Не хватай, дурачок! Я тебе не девка, какая-нибудь!.. Ты знаешь, болван, сколько стоит моя, эта шуба! А ну, отцепись! Тебе ее во всю твою поганую жизнь не купить!.. Ой, он меня за сиськи схватил!..

- Да не хватал я ее! – запричитал, кажется, Гришус… - Я ее за руку только схватил!

- И-их! - завизжала задорно она, - потому что вырвалась, и теперь, приседая и уворачиваясь, каждый раз с непонятной ловкостью ускользала. - А ну-ка, поймай!.. Слабо?!.. Чему вас только там учат!.. Тоже спортсмены! И-их!..

В конце концов, кое-как отловили. И, поскольку она никуда не хотела идти, то за оцепление вынесли на руках…

- Понимаете, - уважительно к ней обратился лейтенант Грушко, - по этой площади, ездит разная техника, и они уверены в том, что никто там не будет ходить посторонний, и освещение там неважное, и могут попросту задавить… Успокойтесь… Успокойтесь, пожалуйста. Вот мой платок… Если желаете, я провожу…

- Отстаньте! Отстаньте все! – рыдала она, размывая туш, макияж,по лицу. – Мне ничего не надо! Я ничего не хочу!.. И вообще, это все похоже на Чили!.. Я только что в кино наблюдала подобное, в новостях!..

- А-а-а! – будто ее осенило!.. И она стала показывать пальцем на наши лица, и даже этим своим красивым холеным пальцем провела в воздухе линию, как бы охватывая весь наш строй… - Посмотрите! Посмотрите на них! Посмотрите на эти рожи!.. Посмотрите на эти серые шапки, и на эти фигурки, затянутые в шинели!.. Посмотрите на них!.. – указывала она, туда, где стояли и Ложкин, и Кулиев, и Гришус, и Ройзман, и я, и другие ребята… - Да это же настоящая!!!.. Настоящая ФАШИСТСКАЯ ХУНТА!..

хунта (junta)- союз, объединение, комитет (исп.).
хунтос (juntos) - вместе (исп.).

P. S. Зловещая тень Папы Карло

Кстати, давно заприметил, что в воинской части, в учебном полку, в котором я обретаюсь, подишь ты, имеется библиотека. И вот, изощрился и заскочил, и обнаружил там... девушку. Не зная, что в данном случае предпринять (сто лет их не видел, находясь за забором), приложил руку к пилотке, отдал таким образом честь… Девушка-библиотекарь искренне рассмеялась… Короче, я туда записался, я там расписался, выбежал с книгой прямо на плац…

И понял, что теперь ее должен прятать, а если и буду читать, то украдкой, потому что солдат с лопатой, или с мотыгой, или со шваброй, или с метлой, или в курилке с дымящейся сигаретой - это понятно, а вот с книгою – это какой-то нонсенс... Даже в свободное время, аккурат после ужина и до отбоя, скажем, кропаешь ты письмецо или, стараясь не уколоться, корявыми избитыми пальцами подшиваешь полоску материи под воротник, или, как можно жирнее, ваксой, от носка до колена надраиваешь свои крестьянские сапоги – тоже выглядит как-то естественно со стороны, но, если сержант заметит тебя углубленного в чтение книги – это будет знаком того, что ты все уже сделал и переделал, и тебя можно и даже нужно заангажировать, то есть чего-нибудь тебе поручить: помыть полы в ленинской комнате, заправить шинели, чтобы висели все ровно в ряд, заправить противогазы, чтобы бирки с фамилией были наружу, и т.д. и т.п…

Книгу прятал за поясом, только не спереди, где могли ее сразу заметить, а сзади, прижатой ремнем, под курткой хэбэ. После отбоя, чтобы никто не украл, спал я с нею в обнимку… Через пару дней мы пошли в караул. Слушали речь на плацу о великой ответственности, об огромном доверии к нам, к тем, которые заступают на охрану "завоеваний развитого социализма", о высокой бдительности и непреклонной решимости… Маршировали под барабанную дробь. Книга чуть было не выпала из меня, но я сумел незаметно подправить и, таким образом, удержал…

Ровно в полночь я заступил на пост, возле танковых боксов. Помнится, даже пытался читать, уютно устроившись под фонарем. Ночь была не холодной, меня разморило, я привалился спиной к столбу и уснул. Несколько раз, сквозь дрему, замечал диверсантов. Они тихо ползли через пост, все в камуфляжной одежде, сверкали зелеными окулярами…

Холодный ужас вдруг обуял и пронзил до самых костей: «Кто-то действительно движется!». Я попытался вспомнить, что нужно делать, и, кстати, вспомнил, и заорал, что было силы: «Стой! Стой, кто идет?!»… Но вышло совсем не то, язык не хотел просыпаться: «Сутоуойкутоуиидиоот?»… «Сутойойой стреелииять буудуу»… К тому же, пропал автомат… В общем, когда я пришел в себя, на меня удивленно взирали весьма симпатичные, пухлые и пятнистые латышские жабы… Их было много. Ну, не то, чтобы рота, но, может быть, взвод. Мошки роились под фонарем, сдуру бились о светлый плафон… Жабы, видно, ждали того…

После полудня, на другой день, я опять участвовал в цирковом представлении, и как будто бы что-то там охранял… Какое-то время бродил, но вот, наконец, присмотрел недостроенный бокс, и решил, что это как раз и есть то самое место, где я смогу почитать… Тем более, рассудил, на дворе воскресенье, и кто же может сюда, в этот парк тяжелых машин, в выходной, заглянуть?.. Подложил, чтобы было удобно, силикатные кирпичи...

- Боец, а боец!.. Я к Вам обращаюсь, товарищ курсант?.. Очнитесь, товарищ курсант! - меня похлопали по плечу… Передо мной стоял некий полковник.

- А, извините, - не отдал Вам честь…

- Да что уж, это не главное… Нет-нет, сидите, сидите… В этом ли дело?.. Вы, кстати, книгу, что ли, читаете?.. Интересная книга?

- Да, товарищ полковник , очень интересная книга…

- А где же Ваш автомат?

- Да он там… А нет, вон там - у стенки стоит…

- А можно я его заберу?..

- Да пожалуйста, можете взять…

- Ну, что же, - сказал мне полковник, взяв в руки мой автомат, - пойдемте, сынок…

И мы с ним пошли. Он впереди с моим автоматом, а я позади с книгой в руках. Конечно, я догадался, что ведут меня на какой-то разбор, и уж, как пить дать, вынесут наказание, и что этот, такой любезный дядя-полковник, не иначе как наш командир полка, но, тем не менее, я все равно пытался в книгу свою еще пару раз заглянуть… Шел и заглядывал...

Правда, уже мерцала, и все сильнее, совсем нехорошая мысль… что, возможно, придется увидеть воочию начальника Вентспилской гауптвахты, у которого кличка Папа Карло, и о котором слагают легенды… Говорили, что он, прохаживаясь по городскому пляжу, к примеру (естественно, в сопровождении патруля), выявлял самовольщиков сходу, на раз… Причем, и не лысые были, и в модных нейлоновых плавках… «Вы, Вы и Вы! – говорил им этот фашист, - вы арестованы, следуйте на гауптвахту»… И действительно, собака, ищейка, Джульбарс, Пинкертон, оказалось, определял солдат-срочнослужащих по желтоватым, набитым пяткам от сапогов…

Слухи о камере № 13, которая служит на той же Вентспилской гауптвахте карцером, и где разлита по полу вода и раскидана хлорка, из-за чего дышать почти невозможно, куда помещают особо строптивых, и откуда они выползают с распухшими и разбухшими ногами, и, вообще, чуть ли не инвалидами…

Что-то повеселее, про заключенного, который, когда проходил Папа Карло, то из своей камеры во всеуслышанье, и как можно торжественнее, объявлял: «Земля, Земля, я - Космос, перехожу на девятую орбиту!»… На другой день, опять же, услышав, что Папа Карла совершает обход, снова вещал: «Земля, Земля, я – Космос, перехожу на восьмую орбиту!»… И в итоге, когда у него оставалась одна единственная «орбита», он прокричал: «Земля, Земля, я – Космос, начинаю снижение!»… Но Папа Карла ответил: «Космос, Космос, я – Земля, дополнительно трое суток! Продолжайте полет!»…

Или вдогонку, как одному матерому губарю Папа Карло предложил сделку, мол, если наполнишь на моей даче бочку свежей водой, то тогда тебя отпущу… И, на удивление, в вечеру бочка стояла во всей красе и влагой ласкала взор, хотя была и объемная, да и на реку с ведрами и коромыслом нужно было ходить далеко… Папа Карло раба отпустил. И только после того, как снова явился к себе на фазенду, и с довольным видом попытался освежить корнишоны, стало ясно, что остроумный солдат целый день отдыхал, загорал и обжирал его огород, а засим перевернул бочкотару вверх дном и залил-то всего между днищем и нижней кромкой мелкий зазор… Так что, настоящего садиста и палача, Папу Карло, ни дна ему ни покрышки, от злости колотит при виде каждого новичка, и он уже, как паук в тенетах, не знает, чего еще и придумать, чтобы высосать из любого все соки, и каким-нибудь необычным образом извести…

В караульном помещении, старшина Лягушенко, который был начальником караула, вытянулся во фрунт…

- Как Вы думаете, - сказал командир полка, - если отправим бойца к Папе Карло, да еще такого как этот, неужели скоро дождемся назад?

- Не могу знать, товарищ полковник!

- А я полагаю, что тогда он уедет надолго. Не ровен час, и в госпиталь попадет… А нам обучение проводить… Я правильно мыслю, товарищ старший сержант?

- Так точно, товарищ полковник!

- Поэтому старшина, снимите его с караула, отправьте куда-то на кухню, лучше в посудомойку. И отберите у него фолиант. Сдайте лично в библиотеку. Сделайте так, чтобы больше он там не участвовал…

-Так точно, товарищ полковник!

-Ну вот и славно… Несите службу, как подобает…

Посудомойку боялся чуть ли не с первых же дней: забрызганные, в подтеках, лохани с помоями для свинофермы, ихтиандры не разгибаются от работы, металлический лязг и звон, сплошной алюминий, но самое главное, что оттуда все время несется несусветная тошнотворная вонь. Миазмы исходят из вечно забитых люков, лючков и стоков канализации.

Между прочим, в виду несносной жары, посудомойщикам выдают интересную униформу, представляющую из себя рубаху с отложным воротником и шорты - тропический вариант… «Вот, значит, и такая форма имеется, - подумал я, - значит, и в тропических странах наши «защитники Родины» тоже шустрят»… Ну, и, конечно, прорезиненный фартук, на вырост.

Как оказалось, команда кухонного наряда состояла из нарушителей, вроде меня, и являла собой как бы «интербригаду», поскольку собрали со всех батальонов. По залу одни солдаперы волокли вдоль столов бадью с жиденьким киселем и поварешкой делили по кружкам, другие носились с бачками чуть не кипящего супа. В каждой такой посуде хлебалова с лихвой на дюжину человек.

Дежурный по кухне, очередной бесноватый шизоид, заходился в истошных криках: «Бистро!.. Бистро!.. Бистро!.. Вторая смена через десять минут!»… Упитанный,толстощекий, в белоснежной поварской куртке, с длинным прутом в руке, он делал выпады в стороны обегавших его носильщиков супа, или замахивался на разливающих углеводы… И в конце-концов, один бедолага все-таки подскользнулся (из-за волнений и спешки пролили кисель). И опрокинул себе на темечко с варевом целый бачок… Потом его приволокли в посудомойку на предмет охлаждения раскрасневшейся головы. На ушах у него висели ошметки вареной капусты…

И пока все вокруг гоготали, а тот парень только что-то бессвязно мычал, я почему-то вспомнил некий пассаж из утопического романа, который нам полагался по школьной программе. И долбили нас тем романом без устали, без зазрения совести, почем зря. «Четвертый сон Веры Павловны», - так называлась ключевая глава, и так назывались темы для изложений и сочинений.

Изображалось бесподобное светлое будущее, самый, что ни на есть коммунизм... Все жнут, и вяжут снопы, и от радости даже поют, и на обед, в хрустальном дворце, для них накрывают столы. И почти как у нас, в армейской столовой, разливают питье и разносят толстостенные алюминиевые бачки, и хлеба шматы, но только наряд, по замыслу автора, в том фаланстере, сплошь состоит из старух, стариков и детей, потому что «слишком легка работа прибирать, заниматься хозяйством, готовить» (близко к тексту, цитата), потому что революционный писатель, видимо, в жизни своей не трудился на кухне, и даже понятия не имел, что значит ко времени, четко, для изголодавшихся охламонов накрыть столы…

Донор веттер

По всей воинской части объявление вышло, что, если кто сдаст свою молодую незамутненую кровь, грамм эдак двести, то получит день отдыха и значок донора. Не говоря уж о том, что сразу после сдачи тех грамм угостят чаем неплохо заваренным и выдадут каждому некий изысканный бутерброд… Ну, понятно, что от желающих отбоя не было совершенно. В очередь выстроился чуть ли не весь "краснознаменный, орденоносный" полк… Конечно, офицеришки этого не поймут - довольствие же у них совершено другое… А мне, например, было не так уж и просто вписаться в команду…

И вот я ту очередь в медсанчасть отстоял, и даже сдал свою драгоценную кровь (группа элитная), и, наконец, получил обещанный чай, и, самое главное, не из засаленной и с отбитой эмалью, обычной столовской солдатской кружки, а из потустороннего, можно сказать, стакана, да еще в мельхиоровом подстаканнике… И бутерброд, представлявший из себя ломтик батона, слегка умасленный и посыпанный давно не виданным мелким сахаром… И значок… Что, мол, я донор, и только что сдал свою забубенную и ядреную кровь для наших ребят, возможно, несущих службу где-нибудь во Вьетнаме, или в Эфиопии, или в Мозамбике, или, скажем, в Египте, или даже на "Острове Свободы" - на Кубе (ибо имеется и такой контингент; я сам наблюдал за их отправкой, которая происходила через наш полк; солдаты были в цивильных синих костюмах, офицеры в серых, а генерал в дефицитной куртке болонье, и в шляпе с петушиным пером)...Словом, хожу, отдыхаю…

И вдруг меня засекает некий товарищ, по званию капитан, а по должности зампотех нашего танкового батальона… Должность, в общем-то, мизерная, поскольку техническая, да и не очень-то уважаемая, в смысле субординации, но, все равно, конечно, приходится подчиняться… «А иди-ка ко мне сюда, служивый», - он говорит… Ну, я подошел… «А направляйся-ка ты, вот с этой лопатой, туда-то, и сделай-ка то-то и то-то», - он говорит… А я показываю ему на свой свежий блестящий значок кроветворного донора, и отвечаю: « Ничем вас, дорогой уважаемый товарищ зампотех, в данный момент я ни удовлетворить, ни порадовать не могу, ибо, согласно тому-то тому-то, и, в частности, даже значку, имею полное право на полноценный день ничегонеделания... И потому примите обратно свою лопату, и мои соболезнования, и вручите ее, эту свою совковую лопату, какому-нибудь другому обормоту, или охламону, какого встретите на пути»…

«Ну, ты молодец, ответствовал он, - и вот, что я тебе скажу, дорогой мой человек!.. Когда этот твой «заработанный своей кровью» денечек закончится, то я тебе впаяю, я тебе залужу!.. Я тебе залужу по первое число! Вот, как я тебе залужу! Не будь я танковый зампотех!.. И я сделаю все, чтобы ты, молодой, да ранний, чтобы ты, добрый хороший парень, чтобы ты, любимый сынок родителей, чтобы ты околел"…

Но, кстати, тот веселенький день на том не закончился. А именно, я, как обычно, придя в наш солдатский буфет, и думая только себя подкрепить стаканом какао и сомнительным беляшом (деньги имелись, а главное, время имелось - гулять, так гулять), вдруг обнаружил, что данный буфет сообщается с офицерской столовой... И я вошел в ту столовую и сел за столик. Возможно, сказалась нехватка крови... И подошла официантка... И она тоже, возможно, была смущена и моим бледным видом, и странным значком на груди, похожим на розетку ордена Почетного Легиона... И моей наглостью... И я заказал блины со сметаной... И мне принесли... Причем, я видел, что невдалеке от меня сидели вполне знакомые офицерские рожи... И они тоже не молвили ни гу-гу... "А черт его знает,- наверное, думали, - что за такой за сержант? Может, у него спецзадание, или при нем спецпакет, который он, может, держит за пазухой?"... Короче, я там закусил, а на выходе (вышел я все-таки через солдатский буфет), я подумал, что я, пожалуй, единственный здесь солдат, который ВО ВСЕ ВРЕМЕНА существования этой воинской части (и в близкие к нам фашистские, и в уже весьма отдаленные прусские), просто единственный, кто отважился в офицерской столовой поесть блины со сметаной...

А разобрался со мной зампотех, действительно, грамотно, быстро и эффективно…

Еще недавно стояла довольно неплохая погода, особенно когда пригревало солнце, и небо было голубым и прозрачным, и вдруг полетели сначала робкие, как пушинки, снежинки, и… грянули холода. Потом произошел казус. Объявили полковую учебную пожарную тревогу, по которой надо было вывести технику из своих боксов, не больше того. Но не все это поняли. И некоторые командиры рот, в том числе и моей, приняли эту тревогу за боевую. Выскочили на своих сорокатонных Т-62 за территорию части, в голое поле. Размесили все вдоль и поперек…

Пришлось заниматься обслуживанием. Разбивать траки, выковыривать грязь… Поднимая каждую пару над головой и бросая ее о бетон, пытаться выбить из каждого трака застрявшую глину… А так же чистили днище, на котором имеется множество углублений (там, где люк для спасения экипажа, к примеру)… И вот зампотех выдал мне шланг, пустили под мощным напором холодную воду, и я лежал под днищем на замерзающем на глазах, или уже ледяном бетоне, и направлял струю на углубления, на отверстия и пазы. Мыл и ходовую часть с внутренней стороны… Я был, конечно, не совсем голый, а в прорезиненном костюме химической защиты, так называемом, ОЗК (общевойсковой защитный комплект), но очень скоро вода просочилась и под него. Ну, не приспособлен этот коплект для того, чтобы буквально плавать в воде, да был он давно уже списанный, старый… Причем, зампотех постарался, чтобы я полежал так не только под родимым, своим, но и чуть ли не под всеми танками нашей роты… «Пусть тебе небо будет с овчинку», - даже как-то пробухтел он, когда, наверное, увидел, что я весь дрожу… В итоге, или, в конечном счете, на другой день, рано утром я не проснулся…

Я слышал смутно зверские крики: «Подъ-ем!.. Подъ-ем, вторая рота!.. Кому сказали, подъем!.. Подъем, третий взвод! Подъем, салага! Кому сказали?!!.. Подъем!!!»… Но встать я не мог… Видел я, будто в розоватом тумане, даже лица каких-то своих сослуживцев, даже будто бы дембелей, но странно, что у последних морды были отнюдь не злые, как это обычно, а какие-то непонятные… Нет, не добрые, и не испуганные, но какие-то как бы нейтральные… И все ушли… Ушли они, кстати, сразу на завтрак, который был для нашего батальона накрыт раньше всех, специально, в виду непредвиденных и внеплановых обстоятельств, чтобы дальше продолжать пресловутое «обслуживание танков»… А я снова провалился в небытие…

Но, видимо, уйти в иной мир было не суждено… К полудню кое-как встал, оделся, как мог, и, шатаясь побрел в сторону медсанчасти, куда дорогу я уже знал, поскольку бывал там по разным поводам не однажды, и даже кровь свою там сдавал, двести грамм, чтобы получить какие-то льготы… Интересно, что когда я таким образом брел, то никакой офицер, никакой чмырь, который шел мне навстречу, не приставал, как это бывает обычно, если ты его не заметил: «Отдайте мне честь! Отдайте мне честь!»… И никто не спросил ни о чем… Лишь шарахались то туда, то сюда от меня… А я хотел даже сам к кому-то из них обратиться с вопросом, или даже с просьбой помочь…

В самом же медпункте меня отнюдь не встретили с распростертыми объятиями, как я ожидал, когда, наконец, до него добрел, еле-еле дыша… «Иди отсюда! Иди отсюда! – замахал руками какой-то хиленький фельдшер. – Сейчас сюда прибудет комиссия!.. Сейчас сюда прибудут чины! Иди отсюда! Не хватало нам еще тяжелобольных! Иди отсюда!»… И, поскольку, я двигаться уже почти что не мог, то он вытолкал меня силой, и отвел чуть подальше, к какому-то врытому в землю плакату, и там оставил… ... ... Ну, что ж, пришлось возвращаться обратно…

ПОЛНА БОЧКА ОГУРЦОВ...

Как-то на днях, в результате развода, откуда направляют «на работы и занятия», меня развели сначала сгружать и катать, а затем и закатывать в некий холодный дремучий подвал огромные бочки, как пояснил ответственный прапор, с солеными и как будто бы очень ценными огурцами.

Настелили полугнилые доски на ступени в узком, уходящим в глубокие недра тоннеле… И вот я сверху с бочкой, которая рвется из рук, и чувствую, что еще немного, и мне ее не сдержать, а престарелый пожеванный прапор снизу орет, чтобы я эту бомбу катил. Но как мне ее катить, если ни слева, ни справа и сапог не пролезет, а сама она так и просится в бой.

- Кати бочку! – кричит замогильным голосом прапор.
- Катить?! – переспрашиваю его.
- Да кати ты, сучий ты потрох, мать твою, сраный кретин!
- Так катить или как?!
- Да кати ты, ешкин ты кот, идиот, салага-курсант, обормот!
- Ну, тогда я качу… - а сам все еще бочку держу.
- Да сколько можно уже повторять?! Недоделанный ты охламон ! Сказали катить - это значит катить!

- Ну тогда и катись… - напутствовал я снаряд… - и страшная бочка, ломая настилы, раскручиваясь и молотясь, с нарастающим грохотом устремилась в замшелый бетонный бункер, к бетонной стене… Еще, возможно, какую-то долю секунды я видел, как хозяйственный прапор тенью метнулся в одну из сторон, и странным, непостижимым образом остался все-таки жив… У бочки треснула крышка, из скважины брызнул вонючий рассол, и оттуда полезли заплесневелые и морщинистые, и приплюснутые плоды.

- Сволочь! Сволочь! - разорялся служивый, который, кажется, так и не понял, что он только что чуть не отбросил коньки. – Сволочь! Сволочь! – Тебя же, если случится чего, тебя же можно списать! И очень легко! А тут, мать яти, как я теперь эту бочку спишу?! Как и куда я спишу первосортные огурцы, если у них сроки хранения, если они особый секретный НЗ - неприкосновенный запас на случай войны?!

ЮРИЙ ЯКИМАЙНЕН - ПРОЗА

ЗДРАВСТВУЙ, МАЯКОВСКИЙ

Фашистская хунта

P. S. Зловещая тень Папы Карло

Донор веттер