Глава 14.
«- А что такое Иуэлеи? – спросила миссис Макфей.
- Чумная язва Гонолулу, квартал красных фонарей. Это было позорное пятно на нашей цивилизации»
Сомерсет Моэм. Дождь.
1 сентября на общем торжественном собрании в актовом зале на 4 этаже я сидел во 2 ряду, ни с кем ещё не успев толком познакомиться, разглядывал ножки и пытался отделить свое сознание от высокопарностей, лившихся с трибуны. И вдруг до ушей донеслось нечто невысокопарное. «Илюха!» Оборачиваюсь – в обрамлении рассыпанного по широким плечам хаэра и с огромным католическим крестом работы художника Хипова на груди, кто бы вы думали? Наш д’Артаньян. За герлой, что ли, какой-нибудь сюда зашел? Да нет. Он здесь тоже учится.
Как только официальная параша расплескалась, мы бросились друг другу в объятия как браться, потерявшиеся во время войны. И действительно, похожи: оба лохматые как лешие, с одинаковыми крестами одной и той же фирмы. А это, если забыли, номерной завод, где слесарил мой одноклассник, в расстегнутых до пупа рубахах.
- Как ты додумался сюда поступать? – спросил я.
- Ты думаешь, я дурнее тебя? Тоже не спешу расстаться с причёской.
Вместе с Бобом поступать в училище собирался и Хипов. Но скорее всего, просто поленился сдавать экзамены. А то в дополнение к многочисленным писателям – медикам, как то Булгаков, Чехов, Вересаев, мы имели бы еще и художника в белом халате. Во всяком случае, тут ему было бы, что порисовать.
Боб сразу договорился о переводе в мою группу № 1 медсестринского (!) отделения. Углублённое изучение химии отделением лаборантов (куда он попал) как-то не грело его душу. И зря. Лучше бы я перевёлся в лаборанты (1). В конце концов, сдавал бы я химию за него. А получилось так, что именно в нашу группу № 1 собрали всех отличниц, не добравших баллы в мединститут. И теперь озабоченных тем, как бы получить «10-процентное свидетельство», дающее право после училища получать высшее образование без отработки по распределению. Эти «10 %» и диплом с отличием – совсем не одно и то же. Для попадания в «10%» требовались еще «общественная работа» и «положительная характеристика».
Первое, что стукнуло – что я как бы снова попал в школу. Только в училище актовый зал находился не снизу, на 1 этаже, а сверху, на 4-м. И директриса («Света») на учащихся не орала как резаный носорог. Эту функцию выполняла ее замполитша, известная под безличным псевдонимом «Зэ-Фэ». Хотя по содержанию, насчёт орднунга (который юбер аллес) у них особых разногласий не возникало. Заметим, что большая часть контингента поступала сюда после 8 класса и получала специальность вместе со средним образованием. Они учились три года, а не два, как мы («десятилетка»). И не важно, что некоторые девочки оказывались уже беременными, а мальчики на учете в КВД. Обращаться с ними всё равно следовало как со школьниками. А заодно и с нами, успевшими поработать, как Боб, или так, как я, «поучиться». А кое-кто и в тюрьме посидеть…
Группы назывались классами и соответствовали школьному классу по численности. Во главе стоял не куратор, как в институте, а натурально классный руководитель. Нам Бог послал отставного полковника Андрея Михайловича, преподававшего технику безопасности. Самое любимое слово в его лексиконе было «правила». Он употреблял его примерно так же часто, как Лёлик слово «бл….». И с таким же глубоким смыслом. Еще наш шеф страшно гордился совместной службой с Леонидом Ильичем, и особенно ежегодными встречами однополчан, где он выпивает-закусывает и снимается на одной фотографии, сами понимаете, с кем.
Далее выяснилось, что в епархии Андрея Михайловича одеваться надо будет «строго по форме», носить «шапочку»
- Не колпачок, я вам сказал, а шапочку, колпачок – это противозачаточное средство!
Не пропускать занятия, не опаздывать, не… Тьфу, а где я возьму это не противозачаточное средство? В магазине оно не продается, а шить я не очень хорошо умею (2).
Некоторое время в.п.с. еще похиповал, поборолся за свободу вероисповедания (когда с крестом не пускали на занятия), но вскоре почувствовал на себе тяжелую руку порядка, причем не только (и не столько) со стороны педколлектива. Педколлектив был разный. Веселый сибарит фармаколог Захарыч, благодаря которому я до сих пор кое-что смыслю в «колесах» и «стёклах», его коллега Игнатий Яковлевич, тоже знаток своего дела, Мария Степановна по гигиене (ее положительную характеристику см. чуть ниже). Но в самой нашей группе расклад получался хуже, чем среди преподавателей. Шестеро ребят приходилось на 2 дюжины тёлок. Казалось бы… Естественно, мы, то есть, в первую очередь авторитетный товарищ Боб – начали выяснять, что и как, кого можно просто приобнять, с кем пошутить, а кто и более перспективен. Но чем больше мой опытный друг проводил исследований, тем мрачнее он становился.
- Слушай, куда мы попали?! Илюха, как там по науке – бабы кастрированные бывают?
Между тем, причины были не грубо-анатомические и физиологические, а социальные. Например, аккурат перед нами(до того как нас с Бобом по приказу полковника велено было на всех уроках рассаживать) цвели две красотки, две Татьяны, одна беленькая, сразу после школы, другая, с распущенными по плечам каштановыми волосами и огромными синими глазами, уже успела год проработать. Я, естественно, как настоящий мушкетер пишу им записку по-английски в стихах, что-то вроде «Beautiful Тани! I’m looking for money, What do you think About some drink?”
Заулыбались, паскуды. Но как только зеленоглазая и светловолосая получила от Боба более подробное разъяснение, мол, рядом флэт, модный мьюзик, фирменный вайн – она выразила такое негодование, как будто ей в магазине дали сдачу со стольника винными этикетками. Главное, что без тени юмора:
- Вы за кого это нас принимаете?! Поищите себе другую компанию!
А соседка, которая, по логике вещей, должна была за лишний год трудовой жизни заработать ума и жизненного опыта хоть на рубль двадцать и сообразить, что ничего обидного им не сказали, бросила на нас полный презрения взгляд:
- Да что с ними вообще разговаривать!
На первом же комсомольском собрании эти Тани и им подобные заняли все общественные должности, только старостой пока (ненадолго) выбрали Надьку, тоже отличницу и никакую не б…., просто нормальную девчонку. Выборы проходили по «правилам». То есть, Андрей Михайлович читал список, а все остальные поднимали лапки. И мы тоже голосовали за свои будущие несчастья. Ведь для вражды с начальством еще не было причин.
Ребята подобрались в группе, как и вообще в училище, компанейские. Олег, по национальности тувинец, фамилию его даже фармакологи, набившие руку (и язык) на рецептуре, произносили правильно с пятого раза. Он занимался спелеологией и тяжелой атлетикой. Мишка с несколько более легкой фамилией «Файнгейнбойм» потом был художником в театральной студии «Здравствуйте» (2). Еще двое чуваков приезжали из загорода, один после армии (и что его потянуло опять в казенный дом?), другой со школьной скамьи. А из прекрасных дам можно было насчитать 3 – 4 таких как староста Надька, пару откровенных биксушек, с ними мы еще познакомимся ниже (ближе) и отдельным номером классная достопримечательность Марина Щерба. Не то, чтобы идеальная по нормам Винкельмана, эта особа с надписью «полька» в паспорте и предками в 4 управлении никого не оставляла равнодушным. Одетая всегда супер-по-фирме, не проявляла ни малейшей заносчивости и не ограничивала шматьем своих интересов, врубалась и в музыку, и в стихи, и в хиппизм, колледжу уделяла ровно столько внимания, сколько следовало, и один Бог знает, что заставило ее здесь учиться – и даже доучиться до победного конца. Общаясь в свободное время со знатью и даже с фирмой (о чем нетрудно было догадаться» (3), она не отказывалась ни от портвейна в Тимирязевском лесу, ни от общения с Бобом, которое приняло довольно близкий характер, причем по отношению к этой светской львице мой друг проявлял своего рода постоянство.
Что же касается основной массы наших соучениц, процитирую, как специалиста, грубого Боба: «Да я их и как зовут, знать не хочу, дуры они дуры и есть!» Это после комсомольского собрания, на котором его разбирали. Вообще-то, конечно, трагедия – несовпадение уровней развития по разным параметрам. Когда в тело вполне даже развитой женщины вложена личность 11-летнего ребёнка. Отсюда особый пионерский тип, преуспевающий за счет неукоснительного соблюдения «правл».
Несколько позже психиатр К.Ф. Леонтович (друг Маргариты Исидоровны) будет излагать мне концепцию стадийного развития личности. Каждая стадия соотносится с одним из художественных направлений. По идее, человек, взрослея, должен пройти последовательно все стадии. Но под действием неблагоприятных условий (а наши-то условия не назовешь благоприятными), он на какой-то фазе тормозится. Многие мужики на «юношеском декадансе», отсюда пьянка как попытка вернуться в юность. Но женщины еще раньше, там, где, по схеме К.Ф. господствует примитивный подростковый реализм. Поэтому их трезвый образ жизни с постоянной готовностью тянуть лямку на работе, вытирать блевотину за спившимся супругом, да еще и рожать от него уродов – вовсе не преимущество, как сами они полагают, а скорее наоборот. Зато, братья и сестры, если бы в нашей 182 школе набралась хоть половина таких учащихся, которые попадались в других (не образцово-показательных) группах медучилища № 14 – мы бы и впрямь скинули все власти и установили «революционный порядок».
Но началось печально. Главное событие в начале учебного года – это был не день рождения Даши Севастопольской, а похороны нашего товарища, убитого в драке у переезда Рижской дороги. Впрочем, мы-то поступили только что, и этого парня не знали, а ребята из «восьмилетки» нам рассказывали, что он еще шел по Старому шоссе, шатаясь, а прохожие говорили: «вот молодежь какая нетрезвая!» Насколько мне известно, реальную картину происшедшего так никто и не восстановил, кто там кому не налил или не то сказал. С тех пор и до финального звонка уголовные дела были таким же неотъемлемым компонентом учебного процесса, как производственная практика в больницах. Кражи, драки, перепродажи каких-то левых шмоток, героями выступали чаще всего ребята, хоть и немногочисленные (20% на медсестринском и 30-40 на лаборантском), но отборные. Акушерское отделение пополнялось только за счет своей же потенциальной клиентуры. А ребят тянуло в медицину, прежде всего, то, что отметил Боб – любовь к собственной прическе. Хотя раскрывались и иные преимущества. Как поведал мне в Тимирязевском парке один теоретик:
- В СССР лучше, чем в Америке. Там женщинам надо платить. А здесь клевая телка только за пузырь, который ты сам же вместе с ней и выпьешь.
Неисповедимы пути патриотического воспитания.
Урловые шлюшки, в основном из «восьмилетки» составляли конкуренцию сильному полу в делах о пьянках и драках, а на тех, которые поинтеллигентнее, приходили телеги и иного плана:
- Уважаемый товарищ директор! Ваша учащаяся Елена, например, Кагорова, задержана в туалете гостиницы при перепродаже нижнего белья…
По вечерам к дверям колледжа подходили более-менее подвыпившие кавалеры, знакомились как между собой, так и с аборигенами (то есть с нами), а к нам относились, естественно, с уважением, как к официантам или швейцарам в любом кабаке. Кто-то ожидал конкретную подругу, кто-то (особенно если приезжали компанией) находился в состоянии, как говорят по радио, «исканий». Начинаясь в прихожей (ЗэФэ: «опять они тут толкутся! Сейчас милицию вызываю!») они затем уводили искателей в Тимирязевский лес или (если уж совсем холодно) в парадные ближайших домов. Как то, например, мой собственный.
Может создаться впечатление, что на учебу нам времени не оставалось. Учились, конечно. Уроки, как в школе, по 45 минут. Основательнее прочих предметов штудировали фармакологию, но она, благодаря веселому характеру Захарыча, который был совершенно чужд насаждавшемуся в училище ханжескому и высокопарному стилю, были совсем не в тягость. Фармаколог приезжал на работу в собственной тачке. Мы сразу отметили особый характер его отношений с нашей польской принцессой. Дружеский, но, кажется, все-таки не сексуальный, может быть, он приходился ей родственником или другом дома. С удовольствием посещали мы также занятия по гигиене. Во-первых, кабинет (на самой верхотуре, у входа в актовый зал) был оформлен как музей. Под стеклом упаковки разных пищевых изделий, даже фирменных, которые никто из нас (кроме Маринки Щербы) и не пробовал. В других шкафах загадочные приборы. А заведовала всем этим Мария Степановна, женщина на голову выше меня и не менее таитянского телосложения, чем Щерба – здесь уже с собой не сравниваю. Раньше она работала инспектором по профзаболеваниям, и уроки ее часто превращались в полезную, хотя и не безопасную лекцию о том, как всё обстоит НА САМОМ ДЕЛЕ. «Благо человека» оборачивалось хроническими заболеваниями с мучительным концом. А после первого же моего выступления на семинаре (школьных порядков М.С. не признавала) она пригласила нас с Мишкой Файнгейнбоймом в лабораторию, и там мы говорили уже не о гигиене. Среди прочего, она рассказала, что с ее сыном учится в 1 классе один многообещающий октябрёнок, который завел две тетрадки, одну «Стихи про Ленина и октябрятах», а другую с компроматом на товарищей. А сын ее, обнаружив тетрадку номер два, составителя побил, что педагоги расценили как хулиганский поступок, а сама М.С. как естественный. Мы с ней согласились, что подрастает добрая смена.
Одним из важнейших предметов 1 семестра была анатомия. Преподавала ее грамотная (раньше работала в вузе), но вреднющая баба. Как предупредила нас та же М.С., именно анатомичка использовалась для того, чтобы на законном основании срезать вредным людям отметки.
Философию и прочее словоблудие типа атеизма вела подруга лет 40, жена полковника милиции. В области философии она меня мало чем могла удивить, только огромными грудями. В природе, а не в «Плейбое», видел такие раза два. Не дураки, однако же, у нас работают в милиции.
Про науку пока все, скажу о том, как противопоставил себя коллективу. На перемене подходит ко мне Таня беленькая и призывает после занятий на комсомольское собрание, где должно разбираться наше с Бобом поведение, куда-то мы не явились или не так были одеты. «О кей», - говорю, - Татьянка лесбиянка». Я их так ласково называл, пока они не выяснили, что это слово означает.
Настроение у меня было отличное, поскольку я знал, что нашего цербера полковника в училище сегодня нет, и следовательно, общение должно пройти в теплой обстановке. Захожу после уроков в класс, и действительно, начальства не наблюдается. Так что я перед фронтом произношу вдохновенный спич про шапочки с колпачками. После чего, как подсказывал мне мой скромный жизненный опыт, собравшиеся должны были посмеяться, поставить галочку, что обсудили, и скорее разбежаться по домам, тем более, что тема не стоила выеденного яйца, не телега из милиции и не драка. Но тут-то я, братья и сестры, просчитался. Поднялся такой визг про общий долг и про нашу бессовестность, как будто я натурально у каждой занял по червонцу, и не отдаю. Я и это попробовал перевести в шутку: мол, кому должен, со стипендии готов возместить. Но улыбнулась, кажется, одна только Надька.
… В грустных думах спускался я по ступенькам. И тут навстречу мне откуда-то сбоку качнулась фигура. Молодого человека, как две капли воды похожего на Н.И. Махно, каким мы его видели на киноэкране.
Это был самый страшный человек в училище, Сережа под медицинским псевдонимом «Чума», ласкательно «Чуня».
- У тебя 10 копеек нету?
- Найдется и больше, - печально ответил я, - Если в долю возьмёте.
- Ну, возьмем.
Тут из-за гардероба появился Боб, он и здесь уже успел установить контакты. «Чуня, это наш человек, пошли скорее!»
Выйдя на улицу, мы встретили молодого человека постарше нас в плаще (похожего на профессионального убийцу из фильма «Луковое поле») и чуниного тезку и коллегу по группе (восьмилетка, м-с, последний третий курс), он только что возобновил учебу после годичного отдыха в колонии под Брянском. Говорит, махалась целая команда, а перерыв в учебе выпал только ему одному.
- Представляешь, как мне не везет. Только освободился, иду по Брянску, а ко мне подваливают, требуют денег.
Не завидую тем, кто его остановил. Вид он имел вполне приличный и располагающий, не сравнить с прочими училищными хулиганами, но кроме того, еще и 1 разряд по боксу. Свои спортивные навыки неожиданно пускал в ход. С Чуней они составляли такую классическую пару как Коровьев и Бегемот.
- Вы почему в училище опять в нетрезвом виде? – спрашивали Чуню. А он в ответ мог сделать книксен и сказать с улыбкой:
-Вот такое я говно.
На руке у Чуни была наколота буква «С», больше похожая на изогнутого в конвульсии червяка. Он играл на басу в училищной бит-группе КРИС, откуда и происходило его замечательное прозвище. Когда на танцах он заорал в микрофон: «Ком чугеза!», Чугеза эта неисповедимыми путями психолингвистики преобразовалось в Чуму, а почему бэнд не разгоняли, даже покупали им какую-то аппаратуру – большой секрет администрации. Может, за то, что они исполняли туш на официальных мероприятиях. Самого же Чуню исключали периодически, как меня из 10 класса, но каждый раз не до конца.
После распития бутылки чачи в Тимирязевском парке мы с Бобом уже как свои вписались в медицинское содружество. Нас стали приглашать на репетиции КРИСа и на такие важные события, как например «поход».
Началось-то безобразие вполне официально. Физкультурник велел всем собраться с утра в субботу возле училища, но из-за плохой погоды сам в последний момент всё отменил. Толпа в полсотни ребят и девчонок осталась у крыльца в некоторой нерешительности. «А фигли сопли жевать, - воскликнул вышеупомянутый Артюша, - Поехали сами!»
С самого начала поход оброс полупосторонними (как давно исключенный из училища некто Шериф) и вовсе посторонними (как приведенный Олегом некто Моша, спелеолог). Высадившись на неизвестном полустанке Рижского направления, мы познакомились на почве совместного употребления еще с двумя такими же «туристами», которые на свою беду увязались с нами. При этом команда распалась: первая часть (с Бобом) ушла вперед и даже умудрилась разбить лагерь на высоком берегу реки, мы же от них отстали и выбрались на место только через два часа, потому что пришлось тащить на руках Мошу и еще одного клиента , вроде героического партизанского: «Раненых не бросать».
Добравшись до палатки, я стал заедать теплым супом принятое до этого 18-градусное пойло. А груз свой мы положили под деревом. Спустя некоторое время он поднялся и побрел к костру, где наткнулся на чуть более трезвого Шерифа. Тот всмотрелся в его физиономию:
-Моша!
Спустя минуту они уже обнимались, как мы с Бобом 1 сентября, и даже сильнее, потому что упали в костёр, на их счастье, тоже не очень профессионально разведённый. Оказывается, эти два путешественника вместе занимались спелеологией, а полученные знание применяли на Ярославской дороге в товарных вагонах.
Тут появился Боб с водкой. Ночь отпечаталась в памяти фильмом ужасов. Сначала немного потанцевали под магнитофон, потом кто хотел – пошел к речке поблевал, в темноте многие расползлить по палаткам, я пытался пристроиться к одной девушке, но около часа ночи поднялась страшная пи……ка, кто с кем, понять было невозможно, только вопли в темноте.
- Боб! – закричал я, - Бери топор, наверное, на нас местные напали!
- Х. с ним, - мычал он в ответ, - Раз они такие долбодятлы, а я фачиться хочу.
Я всё-таки выскочил, и как раз вовремя, чтобы вынести с поля боя Олега, которому неизвестно кто разбил нижнюю губу, а двое никому не известных друзей, спасаясь от Чуни, бежали вниз к реке, оставив часть одежды. Туда же в глину с воплями полетел Моша, который хотел вообще-то купаться, но не рассчитал сил. И только все успокоилось, как раздалась радостная вопилка (кажется, так это называлось у Винни-Пуха)
А я в лесу поймал жука,
И вся в говне моя рука.
Хоп – х.. в лоб! Хоп = х.. в лоб!
У костра, свесив патлы в огонь, сидел Вовочка со 2 курса восьмилетки и орал истошным голосом, как ему казалось, на мотив «Миссис Вандербильд». Вскоре к нему присоединился профессиональный музыкант Чума.
А это кто же, это кто же
А по моей ползёт спине?
А всю он спину мне щекочет,
Надоел совсем он мне…
Под эти энтомологические излияния заснуть было решительно невозможно, а когда они заткнулись, очнулся Шериф и принялся непонятно зачем подрубать колышки у палаток.
Когда окончательно рассвело, я осознал, что у меня сильно болит голова и сп….. две кассеты. С тех пор ненавижу походы.
А потом наступила упорядоченная жизнь советского студента. Только занимались мы все эти годы, как более сознательные, во 2 смену- то есть с 14 примерно до 19 часов, поэтому ничего принципиально нового медицина в мой распорядок не внесла, разве что постоянное общение с девушками побудило обратить внимание на внешний вид. Мне показалось, что я снова толстею, поэтому перестал есть хлеб (что толку, если продолжать жрать пирожные и копчёную колбасу?) и начал заниматься гимнастикой перед уходом на занятия. Гимнастику я позаимствовал из детектива, где герой, вступая в банду американских гангстеров, демонстрировал отжимание от пола 100 раз. Я дошел до 70 – 80, камрады долго не верили, пока я перед физкультурой не продемонстрировал, заслужив аплодисменты. А заветного рубежа – 100 – достиг только летом 1978-го, когда все остальное, что было ценного, уже растерял.
Биографический парадокс, в который читатель, наверное, не поверит, но именно в медицинском цветнике я жил как монах без женщин, и сам не мог понять, почему так получалось. Что-то в откровенных ситуациях тормозило, какой-то невидимый барьер или осколки зеркального стекла мешали как следует оттолкнуться и вольно плыть по течению, благоухающему не самыми дорогими духами.
Наверное, проще нарисовать, чем объяснить. Светка из группы КРИС пела под гитару, сидя на ступеньках у меня в подъезде: «Ровно год на свете без тебя я живу, А кажется тысячу лет…» (4) - на этих словах из эстрадной песни с припевом, переделанным КРИСами на блатной манер, я сразу выпадал из реальности и переставал воспринимать и подъезд, и даже нашу замечательную рок-звезду.
Однако главное – правила и режим, правда? После зарядки я ходил в колледж, если, конечно, по дороге не попадались Боб со своей польской принцессой. Беда в том, что мне, в отличие от вышеупомянутой парочки или Чуни, стыдно было появляться нетрезвым на занятиях. Поэтому я поступал, ч точки зрения Андрея Михайловича, гораздо хуже. Просто прогуливал. Между тем, наш классный в конфиденциальной беседе даже ставил нам Чуню в пример: дескать, какой ни есть, а в положенное время на положенном месте.
Потом Олежка его в этом разубедил.
Отсидев положенное или скипнув с последнего урока, я посвящал вечерние часы общественной деятельности, а домой возвращался ночью. Писал мало, а силы душевные уходили в Антарес. Что касается материальных условий, то они по сравнению с университетом обвалились практически в никуда, поскольку поощрять меня теперь было не за что, и если раньше я мог себе позволить корзину цветов, то теперь приходилось таскаться по приемным пунктам с посудой, а то и оставленную на лестнице подбирать. Степуха, которую мне присудили, как вы понимаете, не могла прокормить отца русской демократии, тем более, что скоро и она накрылась гинекологическим предметом. Шматьё понемногу поистрепалось, а отчасти и попродовалось в особо безвыходных ситуациях, из нового появился только огромный чёрный тулуп, присланный по старой памяти дедом из Прибалтики, да и то ближе к весне. Так что зиму я проходил в феликсовском кожпальто без подкладки, в том самом, за которое его и прозвали Феликсом, но мне оно доставало аккурат до каблуков. Взамен я ему предоставил куртку из болгарской замши, основательно им политую розовым крепким. Зато когда наглухо порвались джины, мне посчастливилось взять у знакомых фарцов буквально за копейки белый «Вранглер», я в нем очень хорошо смотрелся зимой.
У родителей, честно признаюсь, были все основания применять ко мне суровые меры (не только экономического характера), проклинать медучилище и тот час, когда меня туда занесло. И персонально моих друзей.
Наш д’ Артаньян был своего рода эстетом в том смысле, что строил свою жизнь как авантюрный спектакль. Если я выдерживал от силы 2 дня таких «походов», то он в приключениях купался. Тайной, тщательно скрываемой его мечтой было собрать отряд солдат фортуны и устроить революцию в какой-нибудь экзотической стране. Причем если мечтания Звездочетова были связаны с идеологией, то у Боба – больше со стрельбой и мордобоем. Мог назначить встречу двум своим подружкам в одном и том же месте, вроде как перепутал. А отдыхать ездил к какой-то женщине намного его старше, которая, подозреваю, проявляла о нем больше заботы, чем легкомысленные сверстницы из училища.
А в училище мы оба перешли в неконструктивную оппозицию. Классный, совершенно не стесняясь, через «комсомольское бюро» выносил взыскания, кому хотел за что хотел. После нас прошелся по Олегу, по Мишке. Наконец, не выдержав, я обратился к проверенным школьным методам противодействия. Хорошо побеседовал со всеми, кто понимал человеческую речь: мол, ты же можешь стать следующим (5). И после уроков протрубил сбор на комсомольское собрание.
Разумеется, вперед вышел не я, а Щерба. Ее наши дурочки слушались, потому что она отлично одевалась, хотя и осуждали за некоторый недостаток девичьей чести. За ней – Мишка. Мол, нарушается устав ВЛКСМ, бюро не представляет группу, а незаконные взыскания пора отменить. Староста Надежда поддержала маленькую революцию. В итоге большинством голосов было принято решение, запечатленное тут же на бумагу и подписанное старостой и комсоргом.
Назавтра грянул гром, осведомительницы сразу указали тов. полковнику, что главным организатором бунта был вовсе тот, кто громче выступал, а тот, кто давал разъяснения по поводу устава и протокола. В итоге решение собрания было комсоргшей «потеряно», Щерба сказала, что видела на … эту продажную группу, и порядок восстановился во всей красе. А вскоре случился еще один скандал: в октябре нашу группу отправили на практику по уходу за больными в 50 больницу, но вдруг с практики сняли и отправили обратно в училище, мыть полы. Помыли. Но на следующий день, как только больничное начальство отпустило нас по домам, в больнице появился полковник и стал орать, что мы-де плохо вымыли кабинет замдиректора (Зэ-Фэ) и должны после работы, в свое свободное время тащиться в училище и мыть этот кабинет снова. Под его конвоем поплелись в колледж, недаром он стоял рядом, забор в забор, а там уже ждала Зэ-Фэ, исполнила ту же арию, только не в басовом, а в визгливом варианте и велела мыть еще и учительскую. Активистки наши послушно поплелись за тряпками, а я заявил, что учусь на медика, а не на кого другого, после чего ушел домой за компанию со Щербой, Мишкой Файнгейнбоймом, а Олег еще и сломал швабру (по его словам, нечаянно).
Именно за это нас официально не наказали, поскольку действительно не имели права забирать из больницы. Но сами понимаете, кое-кто меня сильно полюбил.
А Боб в это время прогуливал, точнее, болел своей загадочной болезнью, «37,1», под которую он, когда хотел, получал справки. Но это его не спасло: нас уже привыкли упоминать через запятую. А, опять эти два хипаря волосатых.
- Самое забавное, что после окончания училища мемуарист работал именно лаборантом в КВД. Оценки медицинского училища так же субъективны, как и в случае со школой 182. Училище давало очень неплохую профессиональную подготовку и пыталось ориентировать свой контингент (мягко выражаясь, непростой) на высокие стандарты советского здравоохранения в его лучшие годы. Но больничная реальность уже ощутимо расходилась с принципами (см. примечания к гл. 17). Что никак не способствовало взаимопониманию уч-ся и наставников. При этом (как видно из дальнейшего изложения) администрация и персонально Андрей Михайлович (всячески высмеиваемый) проявляли к подопечному хулиганью большой гуманизм.
- Размещалась вполне официально рядом с метро «Новослободская».
- Характерный для того времени оборот: «знать (= номеклатура) и ДАЖЕ фирма», то есть иностранцы.
- Мне теперь все равно. Автор текста:Шульга А. Композитор: Дербенёв Л.
- Как мы убедимся в дальнейшем, взыскания по комсомольской линии могли иметь, кроме моральных, еще и очень важное материальное последствие: снятие со стипендии.
