Глава 19.
«Яростные противники традиционных норм общественной жизни и тех, кто остался им верен, сенаторы меньшинства не отделяли эту личную темпераментную наглость от своей общественной позиции»
Г.С. Кнабе. Корнелий Тацит.
«Я вчера подумал о весне.
Вспомнил, что ботинки все в говне»
А. Панов.
После исключения из колледжа Боб ушёл в штопор: стал приходить в Шалман каждый день, как на работу. Винниту к тому времени сел, а Трус с Бобом фактически взяли на себя «руководящую и направляющую роль». Уборщица Графиня души не чаяла в своём «д’ Артаньянчике», а всех антаресовцев в массе ласково называла «чебурашками», наверное, потому что они были зверушки без роду без племени и с горя иногда чебурахались под столик.
Вот на кого Боб сменял богатую и красивую Маринку Щербу.
Рабочий день в Шалмане строился так. Приходишь к открытию – к 10 – находишь мужика, у которого есть рубль, сводишь его с другим таким же соискателем и пьёшь третьим с ними вместе. Заодно и кушаешь лёгкий завтрак. В середине дня, как раз, когда в пивнушке перерыв, можно отдохнуть на квартире у Труса или у Урлака, благо они обитали в двух шагах.
А я вернулся к медицине. Новый семестр открывала практика. В Тушино, в медсанчасти большого завода. К тому моменту вместе с Бобом исключили ещё двоих ребят, и приёмного покоя с дядей Васей нам не предвиделось, так что я оказался в одиночестве против дюжины прилежных девочек.
- Очень хорошо, - изрёк полковник, - Это окажет на него воспитательное воздействие.
Действительно, я куда меньше страдал от непосредственного начальства, чем от этих девиц, сексуально озабоченных 10-процентным свидетельством (1). Причём сам-то пытался наладить контакт: снабжал мафоном с записями вечер, организованный на дому у преподавательницы по терапии, помогал в тяжёлом медицинском труде, переходил, как выразился бы тов. Гароди, «от анафемы к диалогу» (2). Особенно интересовала меня тогда некая Оля, похожая на «Камеристку» Рубенса, а телосложением скорее даже нимфетка, чем взрослая женщина с удивительным коктейлем из кондовой невинности и инстинктивного кокетства в глазах. Она не знала даже тех половых слов, которые знают в 3 классе, но свои изящные ножки из-под короткой юбки демонстрировала без смущения, и я от неё, конечно, не отказался бы, если бы подошли и предложили, - но сколько нужно пережить тревог и забот, чтобы она хотя бы поняла, о чём речь.
С Танями же мы говорили вообще на разных языках. Я замечал, что для них инъекции тяжёлым больным – самая неприятная работа, и предлагал:
- Девчонки, давайте я сделаю в отделении инъекции.
- Чего это ты такой добрый?
- Да мне бежать надо по делам. Всё сделаю и тихо скипну…
- Если ты думаешь, что тебя кто-то станет покрывать, то ты глубоко…
И так далее.
В результате на всех практиках я общался больше с персоналом, чем со «своими» одногруппницами. Медсестре на посту выгоднее было давать мне конкретные поручения, а по исполнении отпускать на все 4 стороны, чем смотреть, как хиппи из училища «высиживает часы». Больше всего запомнилась хирургия в 67-й – огромной больнице во Мневниках, где наш преподаватель хирургии заведовал отделением. Он был хороший, дельный мужик. А первое партийное задание, которое от него получил, оказалось своего рода проверкой на вшивость: помочь санитарке отвезти только что скончавшуюся старушку в морг.
А больница эта, доложу я вам, куда обширнее даже «полтинника», её многочисленные корпуса соединялись подземными ходами, и в такой ход с ровными белыми стенами без конца мы и спустились на грузовом лифте. И движемся потом в сторону морга, подталкивая перед собой каталку с накрытым простынёй телом (естественно, вперёд ногами).
И тут – трах! – внезапно и повсеместно гаснет свет.
Две минуты ожидания не дают результатов. Вокруг царит абсолютный, беспросветный мрак, как до сотворения мира. И в нём – мы втроём (с трупом). Тогда решаем двигаться на ощупь, благо коридор, по уверениям санитарки, не имеет ответвлений. Катимся так некоторое время, пока нас не останавливает вопль из темноты. Мы не учли главного: что навстречу так же на ощупь пробираются другие люди. Гамму ощущений в тот момент, когда протянутая рука хватается за холодную ступню, можете вообразить сами.
Но в морг всё-таки надо было попасть: задание начальства превыше всего, да и не ночевать же с покойницей в подземелье? Так что мы продолжили путешествие, предупреждая время от времени тёмное пространство впереди:
- Товарищи, везём покойника!
Тоже не слишком радостное предостережение из мрака…
Морг подробно описывать не стану: дело это не «левое», да и многократно описанное более знающими людьми. Обычная больничная покойницкая похожа на натуралистическую батальную картину. Судебный морг сильнее действует на нервы. Трупы лежат там подолгу, начинают разлагаться и раздуваются иногда до такой степени, что у мужчины мошонка становится размером с небольшую диванную подушку.
Медицина осложнила мои личные отношения с Абсолютом, то есть с Богом. Наблюдая день за днём человеческие существа, как бы остановившиеся на грани небытия: стариков в состоянии глубокого маразма; какающих под себя и уже ничего не воспринимающих раковых больных и пр., довольно трудно не усомниться в бессмертии души. Смерть, которую я наблюдал, наступала медленно, и в ней невозможно указать момент, ДО которого живая душа ещё сохранялась бы в теле, а после – отлетала в неизвестные глубины Вселенной. И самое страшное. В процессе умирания изменения душевные происходили слишком явно в соответствии с изменениями материальными. Даже мы порою (слишком редко) способны были своими, опять же, вполне материальными средствами влиять на этот процесс.
Я хотел бы верить, – кто не хочет, не задумывается над такими вопросами – но не мог нащупать ступеньки среди темноты.
Простите за философское отступление, оно получилось не длинным, и вообще рассказчика не упрекнешь в особой идеологичности, правда? Я честно стараюсь, чтобы идеология вырастала из хроники текущих событий, а не наоборот, как в наших учебниках.
Практика по детским болезням происходила частично в детской больнице у к/т «Байкал», а второй половиной – в яслях на моей родной улице. Персонал везде подобрался симпатичный, но преподавательницу по педиатрии, которая курировала практику, я с удовольствием отвёз бы на каталке, даже в нерабочее время. Видимо, эта старая садистка служила в НКВД. Любимым её развлечением с тех пор остались 3-часовые допросы на тему: как приготовляются различные смеси для вскармливания новорожденных. Запомнить эти сраные смеси было так же легко, как телефонную книгу. Причём падлюка держала перед глазами справочную таблицу, а мы должны были отвечать наизусть. Я как-то попытался в культурной форме объяснить, что речь всё-таки не о рецептуре неотложной помощи, а таблица, собственно, и составлена для того, чтобы в неё при необходимости заглядывать (и про себя сомневался, что у меня возникнет такая необходимость). Но наставница восприняла моё высказывание так, как будто бы я усомнился в ее девственности или в политике партии. В садистских опросах эта дама находила гораздо больше удовольствия, чем в собственном свободном времени. Ни разу она не опоздала ни в одно из тех заведений, где мы и без неё отлично справлялись с работой, и, насколько я помню, ни разу мы не ушли оттуда вовремя.
В детских яслях можно было наблюдать, как претворяется в жизнь лозунг «Всё лучшее – детям». После чего возникли ещё большие сомнения насчёт собственных детей. Хотя медсёстры и няни меня любили – за то, что я безотказно бегал для них в магазин и оформлял стенгазеты.
По ходу практики в училище происходили грустные перемены. Надьку по приказу полковника разжаловали из старост, а вскоре они вместе с Лолитой вообще покинули МУ. Несмотря на то, что Надя сделала кое-что, дабы нас с друзьями отвезли в тот самый морг, где трупы лежат подолгу, я на неё не держал зла. На досуге попытался представить, чего могла ожидать бедная девушка от пьяного Анкудина, и решил, что куда большее право она имела обижаться на нас.
А в марте Чуню судили товарищеским судом за то, что перед выступлением группы КРИС в какой-то школе он собрал со школьников деньги на вино. И, действительно, купил вина (для себя).
Счастье его оказалось в том, что школьному начальству, видимо, тоже не в косяк было публично сознаваться в том, что его воспитанники в любой момент готовы скинуться «по рублю и в магазин», поэтому Чуню не привлекли, и даже не выгнали, а очередной раз взяли на поруки. Приблизительно тогда же он был удостоен принятия в Антарес.
А в Антаресе, между тем, развернулось очередное междоусобие. Фортунат с Рольфом взяли у меня и у Феликса кое-какое шматьё, и после этого пропали с х..ми. Когда пострадавшие стали возбухать, наш товарищ по клубу решил перекинуть ответственность на компаньона. Мол, Рольф всё взял, Рольфа и ищите. Но нас игра в переводного дурака не устраивала. В то же самое время я брал у Фортуната джины и отдал только незначительную часть суммы. «Вот когда ты надыбаешь Рольфа, - предложил я ему, - Тогда и расплатимся. Как говорится, око за око». И что же: прихожу как-то домой и вижу, что лестница на моём этаже исписана углём в лучших традициях политклуба, только стиль выдает нетрезвого Фортуната. «Илюха м…к», «в квартире №№ публичный дом», «заходите, здесь заражают сифоном». Тот же юмор обнаружился на автобусной остановке. Замазав как следует монументальную пропаганду, особенно и имена собственные, звоню Фортунату.
- Что ты, разве я мог такое написать, это, наверное, Ролик бухой стибался. Ты же знаешь, какой он е….тый.
Я-то, конечно, знаю. И по голосу Фортуната хорошо просекаю, кто тут стибается.
Спустя дней несколько Фортунат спускался по Делегатской к магазину «Поэзия», чтобы сдать книги (скорее всего, ворованные). Но мимо Шалмана он не прошёл. «А не хочешь ли выпить пивка?»- предлагает ему Боб, и Фортунат, в окружении ещё нескольких завсегдатаев, вынужден изменить маршрут независимо от своего желания. В Шалмане у него реквизируют всю добычу в пользу борющегося народа Самотёки и советуют впредь своих ребят не кидать. А Рольфу посулили при встрече хороших п….лей.
Хотя в иных ситуациях Фортунат проявлял изворотливость Талейрана, чтобы остаться в выигрыше, во всяком случае – не в проигрыше. Как-то решил он сбондить из самообслуживания на стриту не один, а сразу два пузыря шампанского. И за таким наглым занятием был повязан. «Имя, фамилия…» Он назвался. Менты проверили через адресный стол, и спустя час наш друган был выкинут из участка на волю, правда – без халявного бухла. Но каково же было удивление родителей Хипова, когда они узнали, что сын, оказывается, каким-то непонятным образом прибыл из армии в столицу только для того, чтобы воровать шампанское. Впрочем, они без особого труда доказали юркину невиновность. Но так же легко сообразили, как на самом деле зовут любителя шампанского, и затаили на Фортуната большой зуб.
Вот еще несколько анекдотов из той же серии.
Накануне 8 марта захожу к Феликсу. Смотрю – на полу ящик «Рубина» (по 1 р.77).
-Куда тебе столько?!
- В институте купили девочкам подарок на 8 марта.
- А почему вы решили, что они станут такую отраву пить?
- Тем лучше…
Феликс взял у чувака из нашего колледжа лишний фотоаппарат на продажу и с дурной подсказки Ролика ломанулся его сдавать не где-нибудь, а в «Метле» на Калинке (3), где каждый второй – стукач. Естественно, его схомутали, выдали повестку – явиться в отделение. «Аппарат они забрали?» – спросил рассудительный Голицын.
-Конечно.
- Ну и не ходи никуда. Аппарат они оставят себе, а тебя оставят в покое.
Так всё и вышло. Ну никак не получалось у Феликса вылететь из института.
Рольф, скрываясь от героического Антареса, набрёл на новый бизнес. Сп…ил где-то форму моряка. Подстригшись коротко и даже причесавшись, ходил в нём с компанией кидать кабаки. Делился воспоминаниями о службе (выручала Земля Франца – Иосифа), заказывал полный столик – и тихо растворялся в морской пучине.
Теперь вернёмся от уголовщины к политике. Тянулись тошнотворные переговоры с райкомом, в который уже раз. Впрочем, райком, надо отдать ему должное, располагался на сей раз недалеко, в особняке на ул. Чехова, и работали там милые люди. В течение 3 месяцев они с удовольствием обсуждали со мною, Голицыным и Ржевским разные теоретические проблемы, проекты уставов, эмблематику, даже анекдоты рассказывали, но не антисоветские, а больше похабные.
С горя мы заглянули как-то прямо в исполком, в отдел нежилых помещений. Заведующая, в отличие от райкомовцев, вела себя подчёркнуто-нагло, даже не предложила сесть, и в ответ на наш вопрос: почему всё-таки пустующее помещение не возвращают клубу? – ответила, что не обязана отчитываться перед всякими там.
-Тут один уже приходил, такой, как вы, назвался референтом Брежнева, так я его, мошенника, живо в милицию сдала.
Ржевский обиделся и обещал написать о ней в газету. В газету пока не написал, всему своё время, но в дневнике Антареса – «Зелёной книге», роскошным переплётом которой мы весьма гордились, его рукою были начертаны слова:
«На примере этой стервы молодёжь может лицезреть типичнейшего из своих врагов, позорящих нашу Советскую Народную власть».
Вернулись в райком: Ржевский, в.п.с. и примкнувший к ним Боб. Состоялся очередной разговор о женщинах, нам показали на официальном стенде фотографию балерины, у которой сквозь трусы явственно просматривалась вагинальная щель. Но сквозь эту щель я опять же в упор не видел помещения для клуба. В расстроенных чувствах мы пошли в Шалман и обнаружили там того самого оратора, специалиста по путям партии, который в декабре обосрал Антаресу всю мазу. Боб хотел с горя вломить ему между глаз, но вместо этого мы вступили в беседу о комсомольских работниках, быстро обнаружили, что относимся к ним примерно одинаково, и по этому поводу нажрались до поросячьего визга. С боевой песней двинулись от Шалмана к детскому парку, и у дома Калиновской попали в странную историю. Боб увидел какую-то компанию, по его словам – наших ярых врагов откуда-то из-за Селезнёвки, которые вот-вот нападут, – и дал команду готовиться к бою. Оружием могли служить доски от ящиков, складированных у магазина «Овощи – Фрукты», но, вместо того, чтобы взять ящик сверху, Боб полез почему-то в самый низ, в результате всё сооружение рухнуло нам на головы как дворец царя Миноса во время землетрясения.
- Что это вы такое делаете? – с интересом спросил подошедший сзади новый молодой участковый…
Куда подевались враги, и существовали ли они вообще где-то, кроме отравленной этанолом бобовой головы – неизвестно.
Чтобы не попадаться в непрезентабельном виде на глаза мазэр, я поехал ночевать к Бобу в Сокольники. Это имело печальные последствия для его постельного белья. Наутро гость был ужасно сконфужен, стирал изо всех сил, а хозяин утешал: мол, всё х..ня, кроме вчел. И воспоминал аналогичные истории: Митяя, Рижскую эстакаду и ещё один вечер у меня в гостях, когда я сам чуть не стал жертвой метателя харчей: уступив дамам диван, лёг на пол головой к двери, а под голову положил лыжный свитер вместо подушки. Вдруг среди ночи сверху послышались булькающие звуки. И только практика в секции самообороны, спасибо тов. Реутскому, позволила мне сделать моментальный рывок всем телом, а на то место, где только что находилась моя голова, а заодно и свитер, хлынула струя бывшего портвейна.
Неправда ли, всё это - любопытнейшая тема для диссертации? Ну, уж не более противная, чем обществоведение или комсомол.
Так или иначе, с портвейном или без, по поводу клуба следовало что-то предпринимать. Куда обращается человек, потыкавшись лбом в бетонную стену? В газету. Что ж, через Фура мы всё-таки связались с хорошим поэтом Александром Ароновым, работавшим в «Московском комсомольце», но он не пожелал тратить на нас время и перекинул к Ане Черняховской, весьма активной девице передовых взглядов. Встреча происходила у них в конторе, недалеко от печальной памяти «1905 г.», и отправился туда никто иной, как Феликс. Я, честно сказать, надеялся, что в общении с молодыми женщинами обаяние нашего музыкального комиссара окажется сильнее логики и коммунистических убеждений. Но просчитался. Через пару дней Аня сообщила, что «МК» ничем не может помочь.
В тот же период я впервые вышел на организацию коммунаров, т.н. «Комбриг». Подробнее расскажу о нем через главу, а пока ограничусь посещением лидера этой организации – журналиста Хилтунена. Допоздна просидел у него дома в районе ВДНХ, слушал потрясающие истории о коммунарской методике воздействия на психику людей, - как я понял, почти магического. Идеология коммунаров показалась мне вполне марксистской и близкой Антаресу. А заодно я получил практический совет: написать в «Комсомольскую правду» большое содержательное письмо о наших проблемах, как можно скорее и с максимумом подписей. «Может, чего и получится». Мы так заболтались, что пробило час ночи. Хозяин уговаривал меня остаться, но мне стало неудобно. Корреспондент центральной прессы для меня тогда занимал место где-то между полковником милиции и секретарем райкома. Поэтому я соврал, что бабки на такси у меня есть, и выскочил на свежий весенний воздух. В натуре же мелочи моей хватало максимум на пиво, если бы в нашей ханжеской стране вздумали им торговать по ночам. И полночи я пилил как идиот по тёмным улицам до дома. Впрочем, впоследствии (в свете некоторой дополнительной информации) мне не пришлось жалеть о том, что я не остался.
Последняя страница в истории Самотёчного клуба открылась перед комиссаром Феликсом 23 апреля 77 г. чистым листом белой бумаги. Он писал, а советчики кучковались вокруг, как на известной картине Репина. Эпистолярный жанр всегда был у нас в чести. См. книгу отзывов выставки «Эксперимент» на М. Грузинской: «Многа близкава, раднова. Академик Налбандян».
На сей раз начали проще, без риторических вопросов «Whoiswhooy?»
«Дорогая редакция! Мы, молодёжь района Самотёки г. Москвы, считаем вас самой лучшей молодёжной газетой…»
Нам самим логика наша казалась необоримой: если полуподвал пустует, а молодежи действительно некуда пойти, кроме Шалмана, то почему бы не вернуть помещение нам?
- Где будем подписывать? (Ржевский)
- У меня скоро мать придёт, попилили в пивнуху (Феликс).
В Шалмане ждал Боб, обо всём уже предупреждённый, нам отвели столик почище, мы взяли пива, и лично Трус, приняв у меня из рук бумагу, произнес речь перед собравшейся урлой:
- Это не западло! Молодёжи нужен клуб. Чтоб подписывали, и аккуратно.
По идее, к подписыванию допускались знакомые лица, и если бы кто-то удосужился изучить повнимательнее листы с подписями, приложенные к письму, он мог бы сильно изменить своё мнение о взглядах уголовного элемента. Тут мы вспомнили, что в суматохе Костю с Филом никто не предупредил о сегодняшней акции. Олег Шыжыыр из нашей училищной группы знал Фила по секции спелеологии, и его вместе с еще одним чуваком отрядили в школу-студию МХАТ (как первое партийное поручение). Буквально через 25 мин. друзья прилетели к нам на крыльях пролетарской солидарности, сорвавшись с занятий. Хуже оказалось другое. К этому времени, проникнувшись всё тем же чувством солидарности, завсегдатаи пивнушки принялись нас угощать. Да и не только завсегдатаи. Немало усердствовал один нетрезвый майор. И если в.п.с. не очень спешил накачиваться именно водкой с пивом, то про некоторых других так сказать – значило бы им польстить. Воспользовавшись тем, что Гриша с Корнетом были увлечены спорами на экономические темы, а мы с Бобом отошли к стойке за пивом, Олег подхватил со стола письмо и целеустремлённо порулил к выходу. Как только пропажа обнаружилась, в.п.с. бросился следом. У стоявших перед входом ребят удалось выяснить, что на пороге Шалмана мой соученик по МУ встретил Фортуната, предложил тому подписать письмо, но Фортунат, то ли опасаясь встречи с Бобом, то ли ещё по какой причине, отказался заходить внутрь, а предложил прогуляться до овощного магазина – «и там, при свете, прочитать письмо и врубиться, что к чему». В овощном я их и обнаружил стоящими перед прилавком, причём Фортунат явно не хотел ставить подпись, а нетрезвый Олежка, махая у него перед носом мускулистыми руками штангиста, переходил уже на громкий мат. Беседа заинтересовала солидно одетого мужика.
-Что это за агитацию вы здесь распространяете?
- А ты чего, недоволен? – обернулся к нему новый адепт Антареса.
На пятачке у входа в магазин незнакомец сунул в нос Фортунату красную ксиву, – в тот самый момент, когда нога Игорька уже находилась в воздухе, чтобы вонзиться товарищу с красной ксивой в зад. Не знаю уж, каким чудом мы поймали на лету эту ногу, и, подхватив письмо, а также вырывающегося Игорька, растворились в темноте.
Именно после этого эпизода в Антаресе наконец объявили борьбу с пьянством: было принято постановление о недопущении нетрезвых «братьев и сестёр» на акции клуба. Соблюдалось ли оно? Увидите сами.
Судьба письма. С него сняли копию, полили основной экземпляр дезодорантом для ликвидации пивнушечных ароматов и торжественно отнесли в редакцию на ул. «Правды». На конверте было написано:
«Комсомольской правде» – от молодёжного клуба «Антарес».
Ещё недели три нам фачили мозги в райкомах и исполкоме, теперь уже в связи с письмом. Посылали в ДК «Красный пролетарий», где мы имели интересный разговор про кружки, потом в какой-то дом, где якобы есть помещение – только дом с таким номером на названной улице вообще отсутствовал. «Конечно, ребятки, мы поговорим о вас в ЖЭКе» - ласково обещали в райкоме партии. Мы шли в ЖЭК и узнавали сначала, что никто по поводу нас не звонил, а чуть позже – что да, в самом деле, звонили, и охарактеризовали наш Антарес самым отрицательным образом.
«Вот и всё, что было, вот и всё, что было, - ты, как хочешь, это назови…»
- Давало право на поступление в вуз после училища. Сам мемуарист, хотя и получил в итоге красный диплом, такого права не имел.
- Роже Гароди (1913 -2012) — французский писатель, философ и политический деятель, был членом Политбюро коммунистической партии Франции, потом «новым левым» (гошистом), потом христианином и, наконец, принял ислам.
- Кафе «Метелица» на Калининском проспекте, он же Новый Арбат
