Глава 28.
Один за другим воины поднимались на трибуну, ободряя товарищей. Различными доводами они старались успокоить войско, советуя не унывать оттого, что город отпал от них. Ведь лишь меньшинство изменило большинству, а у войска гораздо больше возможностей и средств.
Фукидид. История. Кн. У111.
Как вы думаете, куда мы отправились после освобождения из ментовки?
К Ольге.
Человек 6 наших, Кирилл Федорович (1) и все коммунары, в т.ч. Гармаев. Всю ночь до утра, ни на секунду не засыпая, мы провели в беседах, питье чая и весёлых играх. Типа такой: загадать слово и сценками представить это слово и части, его слагающие. Например, «фактура» = «фак» + «турА».
Естественно, сценок про фак мы не показывали.
Хотя все тысячу раз зарекались от деловых разговоров, они возникали сами собой каждые полчаса. Гармаев больше всех заступался за Ричарда: его, мол, тоже можно понять. В ответ мы только устало повторяли, что сдавать своих ребят в милицию нехорошо (2). Оля взяла с меня честное слово, что Антарес не станет мстить Ричарду. «Незаконными способами» - внёс я немаловажную поправку.
24-го пошел в кабак. По наводке Чуни, в какую-то вонючую «Долину» возле его дома, типа нашего «Богатыря». Сам Чуня отстегнул большую часть зарплаты, чтобы отметить расставание с Форпостом. Накирялись все страшно. Феликс и Чуня подрались с какими-то грузинами. А меня Инна с трудом доставила в целом виде домой.
Когда проспался, позвонила Нелли Александровна. Приглашала в «ракушку» на Арбат. Скрепя сердце, я отправил туда Феликса с Чуней, а сам должен был ехать на Спортивную, где ждали Ржевский с Михалычем и еще кто-то из нашего клуба. Мы вышли на Доватора, но свернули не налево, как обычно, а направо, что на нас было не похоже. К «командиру» Берёзкину. Там в окружении соратников нас встретил достойный ученик Ричарда. Вежливо усадил в комнате, и мы (как за кружкой пива) спокойненько ему рассказали, как фактически прекратил существование конкурирующий Форпост (не акцентируя внимания на криминальных нюансах).
- И чего вы хотите?
- Мы абсолютно ничего не хотим. Просто чтоб вы знали: в Форпосте на Доватора сейчас нет ни персонала, ни аппаратуры, а местные ребята Ричарда не любят. Выводы можете сделать сами.
Вскоре мы услышали от Игоря Зайцева, что у Ричарда отобрали помещение и отдали Березкину.
Не хотелось бы выходить за пределы этой истории, но судьба невесело пошутила и с Гармаевым, когда Анатолий Цеденович от коммунарства переориентировался на восточные культы и вступил в деловое сотрудничество со своим подзащитным.
Может быть, о финале ричардовского пути, так хорошо начатого под крылом Соловейчика, лучше напишут другие, более близкие к нему люди.
Но и наша «волчья жизнь» складывалась не оптимистично. За исключением разве что реляций Хипову в «Чернуху». Внутри Антареса, за неимением более практичных дел, возрастало взаимное непонимание между сторонниками четкой организации, назовем их «политиками», и богемно-урловой фракцией, которая в лучших своих снах (после литры выпитой) видела махновское Гуляй-поле. Даже предлагали переименовать комиссаров в атаманов.
«Необходимо, - писал Ржевский в «Докладной записке» (сразу после бесславной гибели Форпоста) – создать в клубе институт, который призван стать звеном, поддерживающим порядок и дисциплину, основным звеном в системе комплексной безопасности и физического воздействия на врагов внешних и антиобщественные проявления» (март 1978).
Сравните, что предлагал в качестве нового устава Серёжа Мироненко.
«Основная цель – формирование нового человека-творца. Все равны в правах. Председателей нет никаких. Каждый, кто хочет вступить в клуб, должен принести с собой идею, любую по содержанию и смыслу».
Похоже, правда? Разве что по литературному уровню.
Еще в форпостовские времена случился казус. Ко мне домой зашли приятели из Бескудникова, где-то «нашедшие» золотое кольцо. По молодости лет они хотели нести его в ломбард, а я посоветовал в скупку на Арбат, где дадут больше и ксивы не спросят. Так все и получилось. На радостях ребята повели меня в Яму, там встретили Феликса, и я в не совсем твердом состоянии решил потом заехать на Доватора, где проходил гришин семинар. И именно тогда, когда началась дискуссия по теме, с пьяным вдохновением залепил, что клубы вообще фигня, давно пора собирать банду. Феликс с Инной по-быстрому меня увели, пока Ричард не услышал.
Этот эпизод можно было рассматривать как внезапный прорыв подсознания. Обычно в.п.с. старался сохранять равновесие между фракциями Антареса. Но стал тогда хреновым администратором, как капитан всякого судна, дрейфующего без руля и без ветрил, и вообще без определённого маршрута. Хотя другой на моем месте был бы еще хреновее.
Если это место вообще нужно было занимать.
В колледже с весны шла практика, которую я прогуливал почём зря. Повторялись приступы депрессии: беспричинной тоски, когда просто не мог заставить себя выйти из дома. Впрочем, вопрос о том, каким мне лучше быть; нормальным или крэйзанутым, ещё предстояло решать. Ведь обучение в Му подходило к концу. Чуня предлагал сломать руку, аргументируя тем, что это и само собою могло произойти во время любой из наших прогулок.
- А я тебе это сделаю под анестезией.
Только почему-то я не слшком ему верил, по пьяни он мог разболтать. Оставался второй вариант, дурка.
Детский дом накрылся вскоре после Форпоста. Та воспиталка, что с самого начала нас невзлюбила, стала запрещать ребятам с нами встречаться, а Шурка, чувствуя неизбежное расставание, прочел старшей группе целую лекцию о том, как воспитание имеет целью вырастить человека рабом.
- Никому не верьте, а думайте обо всём прежде всего своей головой! – сказал он на прощание.
Пару раз мы приходили в гости к Борису, парню, стоявшему в Комбриге несколько особняком, как и упомянутый выше Папа Карло, он учился в МГУ, но не на гуманитарном, а на физфаке, снимал комнату в самом центре в какой-то странной общаге, грязной, как наша в Полтиннике, но с видом на Кремль. У себя в Молдавии еще до приезда в Москву он был не много не мало, членом ЦК комсомола. Но происходил явно не из элиты; мог сделать что угодно своими руками, и выпить за компанию, и шпаны не боялся. С глазу на глаз говорил мне об Антаресе:
- Среди вас есть надёжные ребята, но такие, как Чуня или Инна, будут висеть тяжким грузом.
Хотя внешне с той же Инной сохранял дружеские отношения, почти лирические. Я на него не обижался, потому что о коллегах по комбригу он отзывался куда более резко. От него я услышал о странностях Хила, о несостоявшемся альянсе с Российским и еще многое другое.
А как-то раз прислала ему родня разных клеевых напитков и закусок, и он пригласил к себе в общагу меня, Шурку и Костю. Мы выпили стаканчика по три вина (кротоме Кости) и разговорились за жизнь, потом он вдруг прервал излияния и сказал:
- А вы знаете, что я вас записываю?
Мы только посмеялись, потому что в бедной обстановке негде было спрятать даже диктофон. Но по дороге к метро хозяин (кстати, идеально трезвый, несмотря на изрядную дозу) так же весело заметил:
- Мофон – то был под столом.
Я решил: пусть это будет тоже шутка.
А в МУ-14 состоялось очередное уголовное дело, никак не способствовавшее установлению более розового взгляда на мир.
Шуркины кореша из Бескудникова по каким-то делам приехали в училище, скорее всего, к телкам, но меня это мало занимало, потому что я закончил учёбу и торопился на антаресовскую стрелку. У крыльца, как обычно, кучковался народ. Здесь был один училищный уркаган, Мишка, на курс младше нас, с длинным белобрысым хаэром и уже пьяный. Плюс обычная выставка девочек, почти как в «Плейбое».
А на шуркином курсе учился один чувак, который совмещал в себе лучшие качества Клитора из лёликовского парадного и активисток из нашей образцово-показательной группы. Он поначалу старался косить под хулигана, но это не очень удавалось, зато у молодого человека был папа-лауреат, мама завотделением: сами понимаете, МУ служило ему трамплином в институт, куда он по тупости все-таки срезался на экзаменах, несмотря на все блаты. Девчонки его терпеть не могли, потому что он был с ними бессмысленно груб, то ли считал это проявлением качеств настоящего мужчины, то ли просто компенсировался.
И в этот день, выходя из училища, он в фойе поприветствовал прекраснейших нимф Тимирязевского леса словом шлюхи. В принципе, был недалек от истины. Но зачем громко? Девчонки возмутились. Пожаловались. А поскольку пара мушкетеров из Бескудникова стояла неподалеку, то они его догнали, и один съездил довольно сильно, но всего один раз, и сам же после этого отмывал ему физиономию. Никакого «зверского избиения», короче, не было. Ситуация для нашего борделя вообще самая обычная, как плохое настроение у ЗэФэ. Но пострадавший решил повернуть всё по-своему, шнуром побежал на работу к матери, в полтинник, где ему слепили справку о переломе костей носа, и с этой справкой родичи его отправились в ментовку.
Я думал, что дело не стоит особого внимания. Ну, 206, дадут как малолеткам год условно. Но пострадавший заявил, что с него требовали деньги. «20 копеек». Так возникла грозная статья 146 – разбой.
Не исключаю, что могло быть и так: «а ну дай 20 копеек». Идиоты подростки очень часто используют эту фразу, как и «дай закурить», в качестве эпиграфа к выяснению отношений. Но единственным свидетелем, подтвердившим на следствии эту версию, был лохматый Мишка. Он, действительно, стоял ближе всех к месту событий. Если только это можно назвать «стоял». Вернее будет: качался на ветру.
Другой свидетель, Шурка, говорил про другое. И его семейству пострадавшего очень хотелось тоже видеть на скамье подсудимых. Но никак не получалось. В момент злополучного удара он находился в училище. Впрочем, когда я попал в родной Тимирязевский суд, где слушалось это дело, то удивился не тому, что ребят посадили, а тому, что вместе с ними почему-то не посадили меня. Или, скажем, Маринку Щербу.
Зал был полон, плакали матери подсудимых, отдельный ряд занимало начальство нашего колледжа, недоброжелательно поглядывало в задние ряды, оккупированные Антаресом. Ввели наголо обритых. Отличный психологический ход разработала наша юстиция, когда с помощью уродливой стрижки из нормальных ребят сразу делают уродов, вполне подходящих для иллюстрации Ломброзо. Подчеркиваю, что делают это не с преступниками, а с обвиняемыми, которые до вынесения приговора считаются невиновными.
Как королева, появилась мать потерпевшего, вся в голдешнике и при фирме. Девчонок, которые могли рассказать, что случилось в фойе, даже не вызвали в суд. Шурку, тоже пытавшегося это сообщить, поминутно прерывал сам судья. Наконец, отказался от показаний единственный свидетель обвинения – лохматый Мишка. Сказал, что был пьян, это его состояние видело всё училище, ничего он на самом деле не помнит, а показания следователь продиктовал.
Но тема эта даже не обсуждалась. Мишку сразу обозвали «лжесвидетелем» («а кто же не «лже»? – поинтересовался Звездочетов, и им занялись дяди милиционеры). Забегая вперед, сообщу, что наш злополучный приятель уже через несколько лет перестал быть лохматым, его с невероятной скоростью забрили в армию.
Как ни странно, наша директриса оказалась заодно с отпетым Шуркой. Она рассказала все как есть и про него, и про потерпевшего, и первый выглядел в ее объективном изложении куда симпатичнее. Сидевшая рядом со мной Инна даже воскликнула: «Молодец!» (не зная, кто это выступает) и начальство оглянулось на нас в недоумении. А потом объявили приговор: пять и семь.
Женщины бились в истерике, кричали «убийцы» (им это было дозволено несколько минут, для разрядки), а я подошел к матери одного из осужденных и сказал, что можно кое-что сделать.
Потом сел и задумался. Было бы глупо утверждать, что ребята не виноваты. Но справедливость, которую они обрели в Тимирязевском суде, ничем не отличалась от справедливости нашего Шалмана или Ямы, или от той, которую я огреб в свое время у входа в Щемиловский парк. Или, если хотите, сегодняшний пострадавший возле училища. Круг замкнулся.
Я позвонил Оле на работу.
Начал издалека. «Мы тут много говорим, что надо помогать людям…» И рассказал всё как есть.
- Что-то ты заговорил высокопарно, - недовольно заметила она, - Но я попрошу Щекоча.
Юрий Щекочихин по комбриговским рассказам представлял собой нечто вроде Бельмондо. Герой-одиночка, бросающий вызов мафии. Но говорили, что чем больше он расследовал, тем почему-то больше пил. Видимо, испытывал от работы особое удовлетворение.
Я зашел к нему в кабинет в «Комсомолке». Он сидел тоже в кожпиджаке, только, в отличие от моего, из натуральной кожи, и почти с таким же длинным хаэром.
- А, это ты Илья? Анархист?
- Коммунист.
-Не важно. Я давно слышал про ваш Антарес. Не от Оли. У меня каналы свои.
Когда я рассказал ему дело, он только присвистнул.
- Да… Конечно, допущено много процессуальных нарушений, но надеяться они могут только на досрочное освобождение. И я вряд ли за это возьмусь.
- Что же делать? Принять этот приговор?
- Ну, знаешь, идёт чистка Москвы перед Олимпиадой. Ты сам должен понимать.
Мы распрощались. Вскоре и самого Щекочихина «вычистил» из «Комсомольской правды» новый редактор Ганичев, который, как говорили, был реакционнее Суслова.
- Кирилл Федорович Леонтович, психиатр, впервые появился в Антаресе на выставке – концерте дома у Феликса (гл. 15).
- На всякий случай оговорим, что мнение мемуариста может не совпадать с мнением сегодняшнего публикатора, который, мягко выражаясь, не в восторге от поведения антаресовцев по отношению к Р.В. Соколову.
