Глава 6.
«Я с теми об руку иду
В одном строю, в одном ряду,
Кто жизнью в сторону отброшен.
Пусть лица их не для реклам,
О людях судят по делам,
А вместе кое-что мы сможем»
Ж. Феррар. Демонстрант (1).
Незадолго до последней порнографии на комитете Лёлик с моей помощью написал выдающееся сочинение по роману Горького «Мать». Мои были идеи, его чрезвычайно оригинальный стиль, напоминающий Лимонова или Юза Алешковского (которых Лёлик не читал, а дошёл своим умом). С сочинением в руке к нам на классный час заявилась Марго. Я в тот день сачковал. Угрожая нашему Уленшпигелю страшными карами, партийная дипломатка предложила ему… стать осведомителем и рассказывать администрации о Политклубе. А первое, что сделал мой соавтор по «Матери» - рассказал мне о предложении Марго (2). И покрыл ее развесистыми словами.
Кроме Лёлика, в классе была ещё целая команда вовсе не необходимых учебному процессу (с точки зрения Мерзона), но чрезвычайно живописных молодых людей, которых можно назвать хипами, поскольку в те годы «хиповством» именовалось любое проявление независимости. В 10-Б среди будущих Гиппократов, такой прослойки не сформировалось. И вот в один прекрасный день ко мне подвалили двое из этих мушкетёров, Феликс и Хипов – и сами предложили: не надо ли помочь?
Феликс был похож на Макаревича, который поздоровел, вырос, бросил пить и начал заниматься спортом, темноволосый вариант положительного героя русских народных песен и легенд. Хотя пить он не бросал (об этом речь чуть ниже), а его романы с известными школьными кокетками служили пищей для сплетен в промежутках между выходками его друга Лёлика и «политическими акциями» Политклуба. Юрая Хипов, как видно из партийного псевдонима, больше внимания уделял рок-музыке, и к 10 классу выработал свой неповторимый стиль, основанный на идеях Парижской весны и включавший обязательный хаэр и надписи на портфеле: «All you need is love», DEEP PURPLE etc Несмотря на спокойный и совсем не агрессивный характер, за эти атрибуты он готов был стоять насмерть как афганец в Фермопилах. И стоял. У дверей школы, когда директриса за «неаккуратный вид» не пускала его на урок.
Мы решили выпустить газету о рок-музыке. И выпустили за вечер, без всяких комитетчиков, очень красиво, только в первый же день с неё стёрли надпись «Политклуб», а на следующий – вообще содрали к чёртовой матери, так же, как и стенд Че Гевары. Но это был не конец, только начало нового тура.
Внутренне ваш пок. слуга был уже готов расплеваться с отличниками-«интеллектуалами». Может быть, напрасно вношу в политику элементы фрейдизма, но еще задолго до всех этих событий мне пришлось побывать в зимнем лагере ЦК комсомола, и я с удивлением обнаружил, что элитарные сынки готовы были с увлечением и довольно жестоко издеваться над некоторыми моими тогдашними особенностями, над учёными книжками, неумением общаться с девушками и прочими свойствами юного профессоров. И здесь всерьез задумался над жизнью вообще и над своей моделью, в частности, каковая модель явно давала опасный крен. И еще: над достоинствами и недостатками, присущими разным социальным слоям. С одной стороны, конечно, что общего между трусоватыми комитетчиками и каким-нибудь понтярщиком из ЦК-ВЛКСМ-овской элиты? - но ведь не больше, чем между
«диссидентом ЦРУ агентом» и
«обывателем, первой гильдии предателем»
- которые у нас таки оказались в одном списке врагов народа.
Но это, конечно, абстрактные рассуждения. А реальность состояла перед Новым Годом в том, что политклубовская деятельность, перерастающая из комсомольской работы в постоянный конфликт с начальством, неизбежно была отсечь от себя тех, для кого на 1 месте стояла хорошая характеристика и аттестат для института, и наоборот, привлечь тех, кто и без всякой политики находился с начальством в состоянии холодной войны. Или, как выразился в сердцах наш классный Мерзон, «в школе всегда хватало людей, которые не хотят учиться, а Смирнов наконец-то объяснил им, что так и надо». Хотя тот же Смирнов исправно ходил на факультатив по математике и, вне зависимости от политических разногласий, получал у Мерзона те отметки, которых заслуживал. Поэтому Мерзона любили, несмотря ни на что (3).
Недостоин забвения Костя Звездочетов, который сознательно придерживался курса на пролетаризацию, и оказался прав.
Январь, с 12 по 28, я провел с фазэром в доме творчества под Москвой, катался там на лыжах, мало ел, спорил о политике (второе и третье вызывало родительский гнев) – а один раз даже посетил артистическое кафе «Уголёк» при доме ВТО по соседству, где студенты пели Галича, а Зерчанинов, известный журналист, рассказывал за стаканом жуткие истории о коррупции. Не мне, конечно. Догадываюсь, что столь долгое отсутствие нарушителя покоя было согласовано с администрацией школы 182. Но «отвлечь» меня не удалось. Новости, полученные по возвращении в столицу, требовали самого революционного вмешательства. Во-первых, в 891 школе у Кости взорвали в коридоре самодельную «бомбу», а на фасаде появились надписи уже не про ЦК комсомола, а «Самая х… школа в мире» и «Мы против пьяных учителей». Хотя Звездочетов и отмежевался от обеих акций, администрация не очень-то поверила (особенно, учитывая его интерес к «Роте Армее Фракцион») и другим таким группировкам на Западе, именно он собирал вырезки об их «партизанской войне» и клеил в дневник политклубов.
Бычу в очередной драке слегка повредили. Он лежал в больнице и думал о разном, в том числе о женщинах. А потом рассказывал таким щенкам, как я, что врач –терапевт прописал ему «дамское лечение», а девушка из парикмахерской гораздо лучше, чем все «бляди» из нашей школы. Колбаса за время моего отсутствия развлекался по-своему, раздобыл негативы, где «отступник» Шуля представал в неприличной позе, и хотел распространить отпечатки, особенно среди вышеупомянутых «блядей». И здесь надо признать, что уж вовсе в нечаевых мы не превратились, Костя сказал: «лучше уж мы займемся славными массовыми акциями, чем мелким сведением счётов!» И я согласился с перовским террористом. 1 февраля мы вдвоем с ним приехали на Ленинские горы в клуб интернациональной дружбы Дворца Пионеров. Там в коридоре по каким-то официально-комсомольским делам тусовался Шуля: мы поздоровались и прошли как бы сквозь друг друга. Он остался в коридоре, а мы прошли в кабинет к Солдатовой, начальнице КИДа. Она рада была нас видеть. Оказывается, на завтра КИД планировал в кинотеатре «Октябрь» митинг солидарности с коммунистами Греции, а 8 числа вообще отмечалось комсомолом как день юного борца антифашиста. И в честь юного борца назначено было факельное шествие (почему-то в Люблино), а потом на горизонте маячила еще встреча с активистами Гватемальской Партии Труда.
- Сбацаем! – вдохновился тов. Миронов.
Так при помощи вполне официальной организации родился план, названный нами, как всегда скромно, ФЕВРАЛЬСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ. Или «Три пролетарских удара по фашизму и бюрократии».
Но в «Октябрь» я поехать не смог, дома началось такое, что не в сказке сказать. Для успокоения, забаррикадировавшись в собственной комнате, читал «Тюремные дневыники» Дзержинского.
Вот обстановка, в которой предстояло прожить не один год. Не отрицая собственной вины, вынужден посетовать на то, что более взрослые и опытные люди так и не выработали более тонких психологических методик воздействия на подростка… Забегая вперёд, скажу, что один мой приятель, из тех, у кого «было 40 фамилий и 100 паспортов», кто с утра порою не знал, в каком городе заночует, он говорил мне об общем знакомом: «Этот чувак долго не протянет, сломается»
- Почему?
– У него нет дома. Понимаешь, даже у меня есть место, где я родился и куда я могу хоть раз в году приехать, пожить спокойно пару недель, поесть меда, молока попить… Без этого давно бы вышел в аут.
В «Октябре» костина группа и без меня обратила на себя внимание собравшихся, и тов. Харилаоса Флоракиса в том числе, который назвал их «хорошими антифашистами» и на одном из костиных плакатов поставил автограф.
3 февраля я встречался в МГК ВЛКСМ с Новиковым. Говорили вполне откровенно и почти по-дружески. Он просил подготовить к Пленуму горкома материал о трудовом воспитании, какое оно есть на самом деле, и даже предложил в будущем включить нас в городской комсомольский штаб. Потом вспомнили про Люблинское шествие.
- Давайте –ка я сделаю приглашение от горкома, - предложил Виктор Александрович, - Иначе ведь не пустят.
Он улыбнулся. Поскольку первым в списке стоял номер 182, я представил себе, что там будет. И улыбнулся тоже. К метро мы шли вместе и попросту болтали. Он сожалел, что Политклуб расстался с Шулей, «всё-таки он неплохой парень» и с пренебрежением отзывался о Рошале, Зелтыни и прочих, с кем познакомился в комиссии. Я по совести должен был признать его правоту, хотя обычно Шулю лажал, а с Зелтынем, напротив, старался поддерживать добрые отношения.
4.02 мы с Фуром посетили Люблинский Дом Пионеров (!!), отвечавший за шествие, обсудили детали с неким тов. Беловым. И сразу начали агитационную кампанию, «Все – в Люблино на борьбу с фашизмом!»
Учился я тогда по причудливому расписанию: 2 дня меня нет, по записке от родителей или по «блатной» справке, и никто из педов от этого не терзается, на третий день прихожу, кидаю черный дипломат (подарок деда) на парту и сразу слышу:
-Тебя к директору!
Или «К завучу!» на очередной разбор.
Естественно, вся школьная шпана и богема мне завидовала гораздо сильнее, чем когда я был отличником, хотя и сейчас в.п.с. учился неплохо, а четверки получал, как правило, у тех, кто имел на то личные причины. Например, у исторички. Каждый урок истории или обществоведения больше походил на съезд РКП/б в ленинские времена. «А вот особое мнение левой оппозиции!»
Тактом педагогиня мало отличалась от нас, и при всяком удобном случае старалась зацепить, нарываясь на отпор со стороны Феликса или Быка.
- Сегодня мы проходим события в Чехословакии 1968 года. Там тоже были такие политклубы, открывшие путь контрреволюции…
И показывает, например, на Быка как на образец контрреволюции. А ответ получает, что политклубы, наоборот, лучшее средство от буржуазии.
Народ веселился как на корриде, причем исход был, как правило, не в пользу исторички.
И вот веселые «массы» поддержали наш призыв и приступили к «хипповому» оформлению. Смысл его состоял в том, чтобы максимально не походить на всё то, с чем обычно ходят на демонстрации. Вот, например, Ленин. Нормальное живое, совсем не похожее на Вождя с червонцев, лицо из старого журнала, наклеенное на фанеру, которая, в свою очередь, прибита к палке от швабры. И надпись «Ленин жив» тем самым шрифтом, каким пишут на заборах.
Школы получали телефонограммы. Некоторые просто их скрыли. Большинство по получении сделали всё, чтобы не допустить учащихся на шествие (придумывали всякие мероприятия, собрания и пр. хренотень). Что, кстати, очередной раз доказывает наличие между ними координации. Ведь в горкомовской телефонограмме ничего не было про политклубы, и чего ради педам топить обычную комсомольскую тусовку? Смелее всех оказалась Марго. На комитете она стала открыто ругать горком «за такие вызовы», а директриса добавила, что ни на какие демонстрации «позорить школу» ее ученики не пойдут. В этот самый момент во 2 спецшколе, куда тоже проникли наши щупальца, происходил бардак со срыванием уроков и пением в коридоре революционных песен. Видимо, репетиция. Администрация костиного заведения оказалась, против обыкновения, умнее, они не стали запрещать недалёкую прогулку, но составили сами список участников, в основном из девочек – отличниц, которым предварительно разъяснили, что в такую плохую погоду можно никуда и не ходить. Хотя Костя наплевал на этот список так же, как мы на маргошкины запрещения.
Погода выдалась морозная, и нас оказалось в итоге не так уж много, организованные группы свыше 10 человек набрались только в трех школах, нашей, костиной и гришиной. Прочие заведения были представлены теми боевыми единицами, которые обычно проводили с нами свой досуг.
В 5 часов вечера у метро Текстильщики толпы рабочих и прочих граждан разной степени трезвости разъезжались по домам, и вот у самого входа в метро над головами группы молодых людей в снежном мареве поднялся портрет вождя с надписью «Ленин жив». Хиповский сосед, студент пищевого техникума Серый - Сергей Ванякин - был одет поверх пальто в бумажную полосу с дырой для головы (известный на Западе фасон «человек – сэндвич») а на бумаге любители поэзии могли прочесть уже известные вам костины стишата про врагов народа.
«Уберите пальцы с глаз,
Враги народа среди нас…» (4)
Кто еще держал прибитый к палке бидон, а на бидоне написано «Слава КПСС!» Компания смелых (или просто замерзших) перовцев вошла в метро и там у выхода с эскалатора стала с портретом Че Гевары собирать подписи под петицией «Свободу Луису Корвалану».
- Какому Волану? – допытывался нетрезвый мужичок.
К Корвалану русский народ еще не успел привыкнуть, частушки про него и Буковского появились намного позже.
Потом он махнул рукой:
- А, свобода всем нужна!
-и подписал.
На всякий случай отмечу, что акция у метро ни в какие официально-комсомольские планы не входила. Чтобы попасть на официальное мероприятие, нужно было еще на автобусе полчаса пилить к чёрту на кулички, и там, на куличках, то есть у дверей 775 школы нас ждал Новиков, а вокруг – довольно многочисленная толпа, совершенно бессмысленная в морозный зимний вечер и на окраине спального района. У многих в руках действительно были факелы, которые заправляли из бочек соляркой. Но делалось это без всякого энтузиазма, под наблюдением начальства, оно же потом строило «заправившихся» в колонну для шествия по безлюдной Армавирской улице. Ни единого плаката или революционного лозунга, с нашей точки зрения, такое шествие больше напоминало похоронное. Поэтому отношения с начальством у нас сразу не сложились.
- Чего вы курите? Вы школьник, а курите!- налетела на Серого какая –то прошмандовка. Он ее послал. Мы встроились в безыдейное шествие и развернули свои плакаты, в том числе Хипов – „All you need is love!“ На втором куплете большинство обнаружило, что не помнит слова, нео и этого оказалось достаточно. Сопровождавшая шествие группа короткостриженых парней постарше сконцентрировалась возле Хипова.
- Ты из какой школы? – спросил один, хватая его за рукав, - Как фамилия?
- Из 412-ой, - ответил наш друг, - по фамилии Бурмистров (5). А вы кто?
- Мы из горкома, - ответил один из хулиганов, а двое других ни с того ни с сего начали выкручивать ему руки. Хипов с нашей помощью освободился, но в этот момент раздался клич из матюгальника:
- Проходите за оцепление! Проходите за оцепление!
В натуре, площадь, на которую мы вышли, была оцеплена со всех сторон милицией и такими же стрижеными раздолбаями, точь-в-точь небольшой концлагерь на открытом воздухе.
- Пошли отсюда на хрен, - сказал умный Гриша.
Мы резко ломанулись в сторону и растаяли в снегах. Так я впервые в жизни поучаствовал в уличной демонстрации.
------------------------ ***----------------------------
А в школе опять пошла долбёжка. Даже Мерзон не выдержал:
- Занимаетесь маразмом, вроде политклуба, Олимпиаду по математике запороли.
Был грех… Но ведь те, которые не ходили на шествие, тоже ее запороли. А ещё через пару дней Бык вышел в школу после своего таинственного ранения, страшно обозленный на Мерзона, и предложил купить ему на день рождения бутылку и подарить с надписью «от политклуба». К счастью, этот план, так же, как и планы мести в отношении Шули, не был реализован.
Я же открыто звонил из школьной канцелярии Новикову в горком:
- Владимир Александрович, это Илья. Как прошло шествие? К нам нет претензий? Как хорошо!
Мы взяли в КИДе под расписку 50 билетов на вечер солидарности с Гватемалой. 14 февраля, первое отделение политическое, второе –группа АКВАРЕЛИ, лажовая, но мы тогда этого не понимали, вообще отношение к советской эстраде среди «передовой» молодёжи было иное, нежели сейчас. На оперативном совещании у метро Новослободская, где распределялись билеты, было между делом принято и стратегическое решение: прекращать внутришкольную деятельность в комитетах и пр. бюрократических аппендикса, и объединяться вне на истинной коммунистической основе. На чем, помнится, особенно настаивал Заикин.
Между тем, стены нашей школы понемногу возвращались в то живописное состояние, в которое их осенью привёл Лёлик. На них, а также на ближайших домах, можно было прочесть нарисованные соусом (несмываемый вариант угля, впитывается в штукатурку) лозунги и придуманный после шествия 8 февраля знак – 8.11 в несложной перестановке и одновременно бесконечность по модулю.
И вот второй «пролетарский удар». Сперва в КИД на ленинских горах приехали мы с Костей (Гриша после прогулки в Люблино подхватил пневмонию) и вручил расплывающейся от счастья Солдатовой «деньги для Гватемалы». Она жалела, что не дала нам больше билетов (зал у них был большой, мест на 800, точно не помню). Потом подтянулась «хиповая» группа. Мы организованно заняли последний ряд зала, заполненного примерно на три четверти, и стали пускать по рукам петицию, ту же, что и в Люблино.Костя распределял плакаты из объемистого портфеля: «Это тебе, а это тебе…» Икогда начался митинг, и на сцене появились гватемальцы, наша фракция встретила их очень дружно.
Далее цитирую компаньеро Миронова – Звездочётова:
«Тут подбегает т. Солдатова, хватает у каких-то девчонок нашу петицию, говорит мне, указывая на Лёлика: «Я думала, ты приведешь убеждённых людей, а это кто? Что это за бумажка? Это издевательство. Нам такие помощники не нужны!» И убежала. Я понял, что корабли сожжены, и чашу надо пить до конца. Тов. Померанцев, не отличавшийся до этого политактивностью, обиженно отзывался о словах Солдатовой: «Это я – то не убеждён? Я член ВЛКСМ – два года!»
На самом деле, ни Померанцев (костин товарищ по двору), ни Лёлик не были похожи на убеждённых комсомольцев, особенно, когда последний встал во весь свой 2-метровый рост и поднял на вытянутых руках полотно с надписью «КОММУНИЗМ ИЛИ СМЕРТЬ!» Латиноамериканцы с гитарами выходили на сцену, рассказывали о себе, исполняли революционные песни, и после каждого выступления зал оглашался здравицами по –испански, которые без особого труда разучила наша команда под руководством дирижера Звездочётова. Гости из Гватемалы отнеслись к этому очень тепло, что-то отвечали (я разобрал слово «компаньерос»). Но тут подбежала КИДовка совсем с другими словами: «хулиганы, милиция» - и с тала доставать сидевшего с краю Колесю из нашей школы, который пытался разъяснить ей, как понимает солидарность, но слышавл опять ругань.
- Скажите ей, - крикнул Лёлик, которому это надоело, - что у Колеси жена есть!
В конце концов, когда боливийский эмигрант исполнил «Песню о Че», мы встали, поднялим кулаки (левые) в пролетарском приветствии, а с нами вместе и добрая половина зала, и так минут пять скандировали:
- Вива Че! Серемос комо эль Че!
А после песни о Сальвадоре Альенде по такой же схеме, только молча, без скандирования, симпровизировали минуту молчания.
Потом в фойе мы оказались в центре сочувственного внимания, к Померанцеву подошел чилиец, жал ему руку, говорил «Товарич!», а костин сподвижник отвечал: «Вива Че! Вива Альенде!» Потом все вместе фотографировались под лёликовским лозунгом. Как красногвардейцы под «Вся власть Советам!» в 1917 году.
После «Солидарности с Гватемалой» акции ПК-182 снова поднялись. Мы держали свой штаб уже в новом составе, и не в библиотеке, а в мужской уборной, курили уже практически открыто: «пусть директриса только сунется!» и здесь же обсуждали политические дела. Сохранилась характерная фотография: Хипов, лёлик, Колеся и я курим, забравшись на каменные разграничительные барьеры между толчками, а у Лёлика в руках еще флаг с Ленинских гор. С одной стороны, вроде как кощунство, а с другой говорят же протестанты, что можно молиться и в хлеву, если из церкви изгнали христианский дух.
За один день на Ленинских горах совершенно преобразился Кеша (он же «товарищ Смоктуновский») – совершенно безалаберный, с точки зрения педагогов, десятиклассник, занимавшийся горными лыжами, альпинизмом, марками, чёрт знает чем, уроками меньше всего. Он нашел себя и в шумной активности политклуба из уборной.
Впрочем, можно было заранее предугадать, что этот клуб поведет себя не умнее, чем официальный комитетский. Вспомнив все прочитанные в детстве детективы, мы решили провечти операцию по засылке агента дезинформатора в стан врага. Для чего разработали операцию «Энрикес» - в честь лидера чилийской левой, а у нас считавшейся левацкой организации МИР Мигеля Энрикеса, убитого пиночетовцами . Директрисе должен был позвонить якобы член перовского политклуба «разошедшийся во взглядах» и предупредить о готовящейся акции «батальона Рамоны Пара» (так Костя подписывал свои стенные росписи) . А пока начальство прокукает, какая опасность им в действительности угрожает, школа будет… действительно расписана. Считалось, что после этого «друг из Перова» сможет войти в доверие к «бюрократам и формалистам» и впаривать им любую дезу.
Умно, правда?
21 февраля началась кампания обмена комсомольских билетов, ее проводил комитет. Я сразу потребовал «соблюдения ленинских норм» и довел секретаря до истерики.
- Ваш обмен носит исключительно формальный характер! А об идеях коммунизма никто не думает.
По классам в ту же перемену распространился размноженный под копирку рисунок Хипова: гроб с надписью «182»
А после уроков зазвонил телефон, сами знаете, у кого.
Марго потом будет говорить, что в тот же день состоялся экстренный комитет комсомола, но это лажа: звонили слишком поздно, когда все уже разошлись по домам, да Нина Анатольевна и не поверила сначала: подумала, пугают. В этом отношении задумка удалась, хотя возможности воспользоваться ее плодами так и не представилось.
Часов в 11 (темно как в жопе) выходим на тропу войны. С нами краска и кисти. Какие-то девушки, случайно проходившие мимо, сначала испугали нас, потом сами застремались, потом очень мило смеялись над нашими художествами. Им было лет по 25, и они считали все это детской игрой. Они уже знали, что в жизни есть более важные проблемы. Потом мы мыли руки у Хипова.
А наутро…
Подходя к школе со стороны Каляевской (туда доставлял меня троллейбус), я издали прочитал: «Школа имени Че Гевары» (на углу, кровавыми буквами), далее «Коммунизм или смерть», «!Venceremos!» и пр. откровения. Тут же Рошаль (6) с парой своих сучек, пытающийся соскоблить штукатурку со стены.
При виде меня у него, как выразился бы Костя, «чавка кирпичной заделалась», он протянул мне скребок со словами:
- Сам писал, сам и стирай!
- А кто тебе сказал, что это я?
- Все знают!
Он угрожающе надвинулся на меня, и я подумал, что он выше и здоровее (несмотря на все мои занятия с Реутским в секции). Но тут появился Бык, который был еще здоровее, и рядом с ним Колбаса с фотоаппаратом.
Потом будут долго выяснять, какой это святой дух подсказал взять фотоаппарат.
Но школа вовсе не воодушевилась в революционном порыве. Скорее, впала в оцепенение. Как будто ночью разграбили учительскую или в котлетах обнаружился мышьяк. «Во дают» - читалось на лицах, и это мало отличалось от реакции на какую-нибудь аполитичную выходку блатных. И эта эмоция плавно переходила в «ну, и что теперь будет?»
Как ни странно, в первый день меня не трогали. Директриса понимала, что нужен не очередной скандал, а неопровержимые улики, чтобы раз и навсегда закрыть тему. Зато одного за другим вызывали в канцелярию участников февральских выездов: Хипова, Колесю, Сотникова из 10 «Б», на всякий случай даже одного восьмиклассника, из наглых не по годам. Особенно Марго колола Кешу, догадываясь, что в нашей бригаде он человек новый, и по характеру должен быть не Джордано Бруно. Но, вернувшись с очередного допроса, «товарищ Смоктуновский» писал мне на уроке содержательные записки:
«Марго сказала, что это дурно пахнет. Н.А. вчера звонили и предупредили добрые люди. Марго сказала, что это сделали 2 человека из нашего класса»
В тот день после 3 урока я свалил, днем был у Кеши, а ближе к вечеру поехал в Перово.
В воскресенье учителя пошли по домам. Я в ответ позвонил директрисе.
- Уверяю Вас, ребята здесь ни при чем…
- Я не желаю с Вами разговаривать, - уважительно, на «Вы» ответила она и бросила трубку.
В понедельник в нашем 10 «А» полупусто. С первого же урока забирают по новой всё тот же список. Хипова, Быка, Колесю. Мою мазэр вызвали с работы в школу. Теперь с особым пристрастием колют Хипова, но не в дружеской беседе, как Кешу, а угрожают 206 статьей, часть 2, злостное хулиганство, нарушающее работу государственных учреждений. У нас хватает ума сообразить, что если бы администрация хотела привлечь к делу милицию, то привлекла бы с самого начала. Слишком большая огласка не по кайфу.
Наконец, с 3 урока в канцелярию на первом этаже торжественно спускают в.п.с., там уже моя мать (сами понимаете, не в лучших чувствах), а допрос ведут директриса, завуч и Тамара (7).
- Что ты делал в субботу после 3 урока?
- Болела голова, пошел домой. В чем раскаиваюсь, готов понести наказание.
- Ты был не дома.
- А это моё дело.
Директриса совсем разозлилась, как когда-то в радиорубке:
- Всё, хватит церемониться, вызываем милицию!
На этом я откланялся и поехал в МГК к Новикову. Там мне полегчало. Он, конечно, тоже ругался («Авантюристы! Сами сунули голову в пасть!»), но, видя мое удрученное состояние, ругался не слишком сильно, и поругавшись, обещал нас защитить, несмотря ни на что.
Потом мы с ним и еще с двумя хорошенькими женщинами из горкома обедали в стеклянном кафе на улице Чернышевского.
- Везет вам, - заметила одна из комсомольских богинь, - Некоторое время тому назад, лет 30, а то и 20, вы были бы на Севере за куда как меньшие дела, чем ваш художественный политклуб.
- Песня, которую мы объявили боевым гимном.
- Секретарь школьной парторганизации, преподавательница английского языка. См. гл. 2.
- Евгений Наумович Мерзон, знаменитый на всю Москву преподаватель математики. Про него, например:
http://www.ug.ru/archive/6740
Вообще у нас была прекрасная школа, где мы могли совершенно бесплатно получать такое образование, как в дорогом швейцарском пансионе. А если что и отмечалось уродливого, в том не учителя наши были виноваты, но общие процессы в стране. Но мы-то, увы, не ценили. Наоборот…
4.
Полный текст:
«Уберите пальцы с глаз,
Враги народа среди нас.
Бюрократы – ренегаты.
Диссиденты – ЦРУ агенты.
А мещанин и обыватель –
Первой степени предатель!» (глава 2)
5.
4 рубля 12 копеек стоила поллитра водки для гурманов (вариант похуже качеством -3 рубля 62 копейки).
6.
Секретарь школьного комитета комсомола, о нем подробнее гл. 3.
7.
Преподавательница истории, та самая, чье яркое выступление по поводу Чехословакии отмечено чуть выше.
